В связи с появившейся в прошлом номере 'Политического класса' рубрикой 'Итоги первого десятилетия' редакции неоднократно задавался вопрос: почему в качестве завершающего года десятилетки взят 2009-й, а не 2010-й? Помнится, аналогичные вопросы звучали и по поводу того, когда отмечать наступление нового миллениума - в 2000-м или в 2001-м. Думается, однако, что строгая хронология не всегда совпадает с хронологией эпох - иначе к чему все эти разговоры о 'длинном XIX веке' и прочих исторически обусловленных, но не вписывающихся в жесткие календарные рамки периодизациях?.. Для нас определенным моментом истины в этом вопросе явилось и то, что ни один из экспертов, чьи интервью мы уже опубликовали в сентябрьском номере, предлагаем в октябрьском номере и готовим для номеров ноябрьского и декабрьского, не усомнился в рубежности завершающих месяцев 2009 года.

Статейный блок номера открывается материалом политолога Светланы Лурье. Обычно в своих публикациях в 'Политическом классе' автор подробно разбирает текущую международную жизнь, делая обобщения, благодаря которым, казалось бы, разрозненные или, во всяком случае, слабо связанные друг с другом факты выстраиваются в цельную схему. В результате внешняя политика точно снимает с себя маску дипломатического притворства и становится на редкость прозрачной и понятной, а сами анализируемые события - безупречно сыгранными сценами единого режиссерского замысла. Возможно, именно в силу указанной особенности интерпретации Светланы Лурье могут показаться (особенно лицам, непосредственно выстраивающим отношения между государствами) чересчур заумными. И даже имеющими мало общего с будничным реагированием на возникающие вызовы и проблемы, что на самом деле (как, вероятно, полагают персоны из высоких кабинетов и их референтура) и составляет плоть и кровь большой политики. Безусловно, профессионалы имеют право на собственную правду - пускай приземленную, но конкретную, со смутным представлением о стратегической перспективе, зато гарантирующую тактические выигрыши. Но и апеллирующий к научной истине и одновременно этически мотивированный взгляд Светланы Лурье тоже имеет право на существование. Тем более что содержащиеся в ее статьях оценки, суждения и прогнозы, как правило, подтверждаются с течением времени. Вместе с тем главный посыл помещенной в настоящем номере статьи - о том, что в международных отношениях нарочитая слащавость хотя с неимоверными сложностями, но все же утверждается в качестве единственно приемлемой поведенческой стилистики и при этом имеет шанс стать основой нового международного права, - вызывает скепсис. Слащавость, о которой говорится в статье (равно как и пресловутая политкорректность), - это, скорее, маска, до поры прикрывающая обратную тенденцию - нарастание цинизма и завуалированной жестокости в глобальных делах.

Выбор в качестве 'Темы номера' криптополитики, то есть тайной политики, ассоциируемой с конспирологией и эзотерической традицией, не случаен. В конце июня минула четверть века с события, описанного в финале романа Умберто Эко 'Маятник Фуко', - казни одного из героев в ночном парижском Музее искусств и ремесел. Эта круглая дата не привлекла к себе внимания - по крайней мере в России. ПМежду тем совершенно очевидно, что после 'Маятника Фуко' - и во многом из-за резонанса, который имело это произведение, - конспирология превратилась в неотъемлемую часть современного масскульта с Дэном Брауном, исступленным антихристианским задором общественного мнения так называемого цивилизованного мира, жаждой оккультных истин. По иронии судьбы у нас всполох интереса к конспирологии совпал с рубежом 80-90-х годов прошлого века - временем, когда конспирологические сюжеты в одной отдельно взятой стране буквально валялись под ногами:

Философ Карен Свасьян в первых же строках указывает на очевидную связь между гнозисом, с одной стороны, и территорией власти, пространством криптополитики - с другой. По определению автора, гнозис - это универсальное знание, способность, присущая избранным и недоступная всем остальным, сокрытая от них, а потому формула гнозиса и формула власти выглядят одинаково, так как описывают феномены, в одинаковой степени монополярные и ирреверсивные. Точно так же в самом начале статьи Карен Свасьян отграничивает гнозис имитационный (то есть тайну без знания - тайну, активно эксплуатируемую в политических целях различными закрытыми обществами от Средневековья и до наших дней) и гнозис подлинный - наиболее трудно идентифицируемый, но оттого ничуть не менее реальный, чем масонский маскарад его виртуального двойника. Отыскиванию и каталогизации следов такого подлинного гнозиса и посвящен материал Карена Свасьяна. Автор показывает, что подлинный гнозис следует искать там, где конструируются идеи и смыслы, которые затем превращаются в действительные причины и истинные цели политики. Этот гнозис, как отмечается в статье, придумывает слова, под которые потом приспосабливаются вещи, - и ни в коем случае не наоборот. В этом смысле борьба за мировое господство и заговоры планетарного масштаба лишь осуществляются политиками и финансовыми воротилами, но предопределяются они творцами мысли, протагонистами философских противостояний. Карен Свасьян приводит два примера подобных конспирологических схем. Первый - это англосаксонская германофобия, ставшая результатом борьбы двух идей - просперити и предназначения человека - и обернувшаяся двумя мировыми войнами. Второй - на удивление откровенно (с чего бы это?) рассказанная видным американским политическим мыслителем Кэрроллом Куигли история возникшего в конце позапрошлого века британского тайного общества, оказавшего существенное влияние на ход мировых событий в первом десятилетии XX столетия.

В статье историка Андрея Фурсова доказывается, что конспирология имеет право на существование как особая отрасль знания - 'дисциплина транспрофессионального типа', подход, позволяющий прочитывать скрытую информацию в фактах и процессах, которые известны и лежат на поверхности. В этом смысле конспирология должна рассматриваться как неотъемлемая часть основных гуманитарных дисциплин. Главная задача конспирологии - анализ того, как на самом деле функционирует реальная власть. То есть конспирология не сводится к обыденно-упрощенному представлению о ней как о вычислении заговорщиков. Конспирология анализирует 'политическую экономию заговора' и в этом качестве становится важным инструментом изучения капитализма. Андрей Фурсов объясняет, почему именно при капитализме теневая составляющая политики резко усиливалась по сравнению с предшествовавшими эпохами, а власть стремилась к институализации в надгосударственных 'структурах мирового управления'. Каждой новой стадии развития капитализма соответствовали свои 'конспироструктуры'. Причем 'конспироструктуры' не только буржуазные, но и антибуржуазные: и те и другие вступали в сложные и многоуровневые взаимоотношения - не всегда антагонистические - друг с другом. Автор указывает на некоторые 'конспироструктуры' (в частности, в статье приводится подробная информация о тайном обществе Сесила Родса, о котором - правда, под несколько другим углом зрения - говорится в статье Карена Свасьяна). Однако Андрей Фурсов вынужден признать, что о деятельности 'настоящих конспироструктур' ничего не известно и конспирологии здесь есть чем заняться. В последние десятилетия 'конспироструктуры' стали главными игроками холодной войны (по определению автора - 'психоисторической войны'), а в настоящее время они заняты выстраиванием барьеров между миром золотого миллиарда и остальным населением планеты. Такие барьеры оказались особенно востребованными в ситуации кризиса.

Культуролог Александр Люсый свидетельствует о гностицизме в иных тонах. В его статье, безусловно, присутствует криптополитическое восприятие этой традиции. Но автора интересует не само по себе конспирологическое прочтение гностицизма. Александр Люсый стремится объяснить конъюнктурную привлекательность гностической образности, продемонстрировать историческую динамику предпочтений тех или иных гностических сюжетов в европейской культуре и властных технологиях. Этот материал заметно отличается от других статей тематического блока своим релятивизмом - во всяком случае, объект анализа здесь гораздо дальше отстоит от сокровенных ценностно-смысловых приоритетов, чем у остальных авторов. Возможно, именно это обстоятельство позволило Александру Люсому говорить о гностицизме с иронией. Подобную тональность практически невозможно представить в двух предыдущих материалах и в последующей публикации. Более того, Александр Люсый в заключительной части своего текста приводит просто пародию - и на легко угадываемые произведения русского Серебряного века, и на нынешнюю политтехнологическую субкультуру с ее играми в оккультно-мистическую повестку дня. По прочтении текстов Карена Свасьяна и Андрея Фурсова возникает соблазн заподозрить Александра Люсого в преднамеренном выведении дискуссии за рамки серьезного обсуждения с целью последующей интеллектуальной девальвации самой проблемы. Однако подобная инвектива в адрес автора была бы неоправданным упрощением. Сама по себе ирония еще ни о чем не говорит. В конце концов, если автору удобнее говорить о серьезном не серьезно, а смешно, то это его право. Главное - каков результат. А результат здесь, по-моему, совершенно определенный: не Александр Люсый злонамеренно девальвирует конспирологию, а те, которые превращают ее в модную игрушку, - названные и неназванные, угадываемые и неугадываемые герои пародийного триалога, которым заканчивается статья.

Не будет преувеличением сказать, что в отечественной мысли первая попытка интерпретации будущего в гностической системе координат была предпринята философом Александром Неклессой на рубеже минувшего и настоящего веков. Тогда же появилось и понятие 'неопознанная культура' - так называлась статья Александра Неклессы. Однако помещенный в настоящем номере материал под таким же заглавием - не перепечатка, а новая - существенно дополненная и измененная - редакция старого текста. Уточнения и изменения были внесены в том числе и в историческую часть статьи, где автор рассматривает истоки гностицизма, его сложные и неоднозначные взаимоотношения с христианством (особенно в вопросах сотериологии) и второе издание этой эзотерической практики в средневековой Европе. Спустя несколько лет после выхода первой 'Неопознанной культуры', в пору охватившего нашу страну приступа террористических актов, Александр Неклесса выдвинул концепцию 'культуры смерти' как специфической экзистенциальной установки, все более утверждающейся на мировой периферии в качестве формы сопротивления глобализации по сценарию Запада. В редакции, которая напечатана в настоящем номере, обе формулы - 'неопознанная культура' и 'культура смерти' - проанализированы во взаимосвязи, что привнесло в описание третьего (после позднеантичного и средневекового) издания гностицизма новые характеристики. Другая важная доработка прежнего текста вызвана конъюнктурой переживаемого в настоящее время мирового кризиса - автор значительно углубил анализ экономической составляющей 'неопознанной культуры' и в результате заявил о рождении 'трансфинитной экономики'. В результате названных усовершенствований Александру Неклессе удалось избавиться от схематизма, присущего некоторым интерпретационным ходам первого издания 'Неопознанной культуры', и задать новому тексту чрезвычайно востребованную в настоящее время футурологическую направленность.