'Его все больше и больше захватывал процесс власти, жажда управлять, ему хотелось чувствовать эту власть - ежеминутно, всегда, чтобы выполнялись только его поручения, только его мнение было последним, окончательным, правильным'.

Борис Ельцин о Михаиле Горбачеве (1989 г.)

'А пока мы живем так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать ее черной икрой, не могу мчать на машине, минуя светофоры и шарахающиеся автомобили, не могу глотать импортные суперлекарства, зная, что у соседки нет аспирина для ребенка. Потому что стыдно'.

Борис Ельцин (1989 г.)

'Я знал, что если проиграю в этой борьбе, то, значит, проиграю всю жизнь'.

Борис Ельцин (1989 г.)

Самая большая опасность, которая грозила мне при написании этой книги, - впасть в банальность. И дело тут не в сомнениях в собственных возможностях и авторской самокритичности (качествах полезных, но неестественных для журналиста, пишущего почти каждый день). Дело в банальности темы и главного героя этой книги. Тема, разумеется, власть. Герой - Ельцин. Страх написать то, что и так всем известно или очевидно - а что еще о ней и о нем можно сказать? - был настолько велик, что я, написавший за 1989 - 1999 годы, думаю, не менее двух сотен статей, разбиравших те или иные действия Бориса Ельцина, несколько раз собирался отказаться от предложения издательства 'Вагриус'.

И еще я опасался, что буду необъективным и переведу свои личные политические антипатии в вымученно объективистский текст. Удалось ли мне избежать этих двух опасностей, пусть судит тот, кто возьмет эту книгу в руки. Мое дело лишь предупредить, что сами опасности я видел, более того - попытался их преодолеть.

Глава первая
Обвинение или апология?
Представим себе, что Борис Ельцин перестал быть президентом России, если это, конечно, уже не случилось к тому моменту, когда вы начали читать эту книгу, - тогда проверьте мой прогноз. В свете приближающихся президентских выборов 2000 года представить это не так уж и трудно любому, кроме самого Ельцина, человека, обладающего самым сильным после Сталина инстинктом личной власти в истории России XX века. Но, кажется, теперь и он уже смирился с этой мыслью, ранее для него столь же неестественной, как, например, возможность увидеть себя в зеркале без головы. Столь очевидно утомил он своим политическим и даже физическим присутствием страну в целом, ее население, политический класс и разные части властвующей элиты, каждого конкретного человека. Ельцин, как больной зуб: хотя момент расставания с ним в кресле дантиста многих пугает, но боль от него, а главное - предвкушение прекращения этой боли столь велики, что многократно перекрывают страх перед самыми ужасными инструментами зубного врача.

Итак, представим себе, что Ельцин больше не президент России. Что из этого следует для него самого? Все это можно описать в нескольких словах: забвение, презрение, и не исключено, что преследования, которые не остановить никакими законодательными гарантиями, ибо всегда могут найтись два-три десятка человек, которые с фанатизмом самых отпетых террористов будут искать его в любой точке земного шара.

Но совершенно невозможно представить себе, чтобы кто-либо интересовался после отставки Ельцина его мнением о ситуации в России или, к примеру, в Европе. Невозможно представить, чтобы Ельцин, подобно, например, своему предшественнику Михаилу Горбачеву, чью политическую карьеру он столь безжалостно и разрушительно для России пресек, ездил по всему миру с лекциями, собирая громадные аудитории, реально возглавлял какие-либо политические фонды, писал статьи для 'Нью-Йорк таймс' или получал аудиенции у руководителей хоть сколь-нибудь значимых государств мира. Никого не будет интересовать мнение Ельцина о том, что значил в истории человечества XX век и что несет ему век XXI. Бессмысленным, по сути, стало бы выяснение, если кто-либо вопреки логике рискнул это сделать, что думает Ельцин о проблеме вооружений, угрозе терроризма, противостоянии евроатлантической и исламской цивилизаций, об экологической угрозе или перспективах политического устройства России, или СНГ, или Европейского союза. Минимальную ценность (не выше ценности анекдотов) будут представлять оценки Ельциным тех, кто сталкивался с ним в политическом сотрудничестве или противостоянии за годы его 'царствования' в Кремле. Того же Горбачева, Коля, Буша и Клинтона, Мэйджора, Ширака, Хасимото, Олбрайт или Примакова.

Все эти люди останутся в истории даже после своей отставки как значимые и самоценные политические фигуры и личности. Они тоже далеко не Аристотели и Цицероны, не Наполеоны и Сталины, не Макиавелли и Талейраны. Они тоже чаще говорят банальности, чем преподносят миру откровения. Далеко не у всех у них задалась политическая биография и не все их личные победы являются победами прогресса, разума и гуманизма или хотя бы победами стран, которые они возглавляли. Несомненно, однако, что любой из них даже после отставки останется неким авторитетом для миллионов сограждан и сотен специалистов. Вот именно это совершенно невозможно представить себе применительно к Борису Ельцину.

Интересно ли нам узнать, что думает Горбачев о Бжезинском, а Бжезинский о Горбачеве? Как оценивает Коль Ширака, и наоборот? Разве не ожидаем мы услышать что-то интересное в оценке Примаковым Киссинджера, а Киссинджером - Громыко? Ответ на все эти вопросы только положительный.

Безусловно, нам интересно, что думают все эти люди и о Ельцине. Но не наоборот. Последнее представить просто невозможно.

***

За свою не столь уж долгую журналистскую жизнь я встречался и разговаривал с очень многими крупнейшими политиками и государственными деятелями, у многих брал интервью. Это президенты практически всех стран СНГ, а также главы государств и правительств Англии, Франции, Израиля, Южной Кореи, Чехии, Финляндии, Египта, Румынии (и это еще не все) и, естественно, все крупнейшие политики СССР и России последних лет: Горбачев, Николай Рыжков, Шеварднадзе, Назарбаев, Алиев, Примаков, Гайдар, Черномырдин, Кириенко, Степашин, Козырев, Зюганов, Явлинский, Лебедь и многие другие.

У меня к ним был в первую очередь журналистский интерес. Мне хотелось зафиксировать для читателей их мысли и оценки. Эта позиция неприменима к Ельцину после 1991 года, а уж после 1993-го - совершенно определенно. Функционально как президент России он мог произносить более или менее значимые тексты. Но по большей части банальные, связанные лишь с тактическими задачами текущей политики. Полные к тому же несуразностей и пустой многозначительности.

За его политической карьерой я следил давно. В 1989 году, когда он с блестящим результатом победил на выборах народных депутатов СССР в Москве, я написал о нем сдержанно-позитивную статью в газете 'Московские новости', где тогда работал.

А впервые 'живьем' я увидел его, естественно, тоже в Москве, во французском посольстве на приеме 14 июля, в зоне для особо важных гостей. Это был 1990 год. Ельцин был уже председателем Верховного Совета России, но оставался изгоем среди официальных политических кругов СССР. Он был словно неживой - стоял одиноко и недвижимо среди небольшого VIPовского пространства, отгороженного ширмами от общего зала. Все это было довольно монументально. В тот момент - даже загадочно.

Потом, после августа 1991 года, я два или три раза принимал участие в беседах с ним в Кремле, на которые приглашался небольшой круг руководителей важнейших российских средств массовой информации. И много раз видел его на многочисленных официальных приемах в Кремле, иной раз - довольно близко.

В беседах с главными редакторами Ельцин представал довольно добродушным и гостеприимным хозяином, заботливо относящимся к нуждам газет и телеканалов, оживленным собеседником, порой грубовато-остроумным, словом - вполне приятным человеком и располагающим к себе политиком. Правда, он совершенно совпадал с тем образом 'доброго президента', который выдавался в массы кремлевской пресс-службой. И этот образ - по крайней мере в моих глазах - резко диссонировал с его реальной политикой: жесткой, часто жестокой, непоследовательной, от года к году все менее и менее понятной, 'рваной', бессмысленной, безыдейной, если только не считать идеями один фантом и одну реальную цель, которые, как я понял, присутствовали в его голове. Реальная цель - это, конечно же, личная власть. Фантом - разгром коммунизма в России. Два или три раза он провозглашал эту последнюю цель - фантом достигнутой. И всякий раз после этого коммунизм в России в виде роста мощи КПРФ и всплеска ностальгии по СССР расцветал с еще большим размахом. В тех пределах, естественно, в которых может расцветать одна из идеологий в плюралистическом обществе.

Исторически, на мой взгляд, Ельцин изжил себя как политик по нескольким причинам. Но одна из главных - его самонадеянная и ни на чем серьезном не базировавшаяся борьба с идеологией, теоретически и практически разработанной и воссозданной в жизни такими политическими гигантами, как Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин.

Что думает Ельцин об этой могучей четверке? Ответ и на этот вопрос абсолютно неинтересен, а сам вопрос бессодержателен. Уверен, что он не думает о них НИЧЕГО. И не думал никогда. Гораздо больше его всегда занимали те люди, которые его окружали. Как его непосредственные подчиненные, начальники и политические соперники.

Уверен, что при слове 'коммунизм' перед мысленным взором Ельцина встает не образ Маркса, Ленина, Троцкого или Бухарина, а лишь лицо Зюганова, и только его. Ибо это был тот человек, который мог отобрать у Ельцина власть. А Ленин или Троцкий уже не могли.

Непредсказуемый?
Один из мифов, сопровождающих Ельцина все годы его разорительного правления над Россией, обозначен словами 'непредсказуемый политик'. Причем официальные апологеты Ельцина сумели, надо отдать им должное, повернуть эту, в общем-то, негативную характеристику позитивной стороной. И свой законченный позитивный смысл этот миф приобрел в формуле 'знаменитая непредсказуемость Ельцина-политика'. Конечно, все это от безысходности. Больше любой непредсказуемости граждан России саму страну привлекло бы, если бы можно было сказать, а еще лучше - ощутить, что есть 'умная политика' Ельцина, 'новаторская политика' Ельцина, 'глубоко продуманная политика' Ельцина, 'отражающая национальные интересы России политика' Ельцина. Но как раз ни одно из этих определений к реальной политике Ельцина приложить невозможно. И если на первом этапе его политической карьеры в Москве (до 1990 года) какие-то элементы общественной разумности в его поведении просматривались, что и создало необходимую для его последующего взлета электоральную базу, то в дальнейшем именно 'непредсказуемость' стала одним из двух главных его политических качеств. Вторым было то, что определялось словом 'сильный' (в смысле - 'умеющий вынудить других делать то, что ему нужно').

Но ведь что такое 'непредсказуемость'? Сумасбродство, хитрость, обман ожиданий и врагов, и союзников. В слове 'непредсказуемость' есть что угодно, даже кое-что позитивное для политической тактики, но ничего от конструктивной политической стратегии. Невозможно сказать: 'непредсказуемая стратегия'. Стратегия может быть только предсказуемой, если она даже является тайной (а что в конце XX века могло быть тайным?).

Я утверждаю, что, напротив, Борис Ельцин всегда был абсолютно предсказуемым политиком. И в этом смысле у него была и своя стратегия, к несчастью, воплотившаяся в жизнь. А уж тем более предсказуемыми были все его конкретные политические шаги, даже совершенные им в не совсем трезвом виде.

Единственной стратегией жизненного и политического поведения Ельцина, по крайней мере с того момента, когда он приобрел общественную известность, были захват и сохранение любыми средствами личной власти, всякий раз - на как можно более высоком уровне. Ельцин - алкоголик власти, наркоман власти, развратнейший сластолюбец власти.

Соответственно и вся его политическая тактика, все его повседневное поведение были абсолютно предсказуемыми в рамках этой стратегии. Другое дело, что кому-то (всем нам иногда) хотелось видеть в его шагах глубинный реформаторский, созидательный или даже философский смысл. И, не находя этого смысла, мы начинали говорить о непредсказуемости Ельцина.

Я утверждаю также, что по крайней мере вся жизнь Ельцина в Москве строилась по простой формуле. Утром, вставая с постели, Борис Ельцин думал: угрожает ли моей власти (или моему движению к власти) что-либо сегодня? Если он сам себе отвечал 'да', то начинал действовать. Если мог спокойно сказать 'нет', то он не делал ничего, позволяя событиям вокруг него развиваться либо самым хаотическим, либо в лучшем случае самым естественным образом.

Вот эпизод, который рассказал мне один из врачей, делавших Ельцину операцию на сердце осенью 1996 года. Как известно, операция эта была достаточно сложной и опасной для человека такого возраста. Во всяком случае, смертельный исход не был исключен. Ельцину, а скорее, его семье, об этом рассказали. Не знаю уж, кто конкретно, но кто-то уговорил Ельцина перед операцией подписать указ о временной передаче президентских полномочий Виктору Черномырдину, тогдашнему премьер-министру России. Уверен, что добиться этого само по себе было сродни подвигу, ибо для человека, ничего, кроме власти, не любящего и никаких иных действий, кроме действий по сохранению своей власти, производить не умеющего, отказаться (да еще добровольно) от нее хоть на секунду есть такое же насилие над собой, как, например, по собственной инициативе положить голову под нож гильотины. И указ этот, думаю, подписал он, скорее, ради сохранения официальных приличий, которым временами бывает маниакально привержен. Но одновременно был заготовлен текст указа и о возвращении Ельциным себе президентских полномочий.

Так вот, как только прооперированный президент стал отходить от наркоза, как только первый проблеск сознания шевельнулся в его голове, как только губы его смогли разжаться, он сразу же произнес: 'Дайте указ'. И подписал его едва еще шевелящейся рукой. Врачи были поражены.

Конечно, помимо инстинкта власти за этим еще стоит и второе главное чувство Ельцина последних лет - страх. Он боится потерять власть и потому, что знает - тогда с него могут спросить за все, что произошло с Россией за годы, которые он волею фантастически благосклонной к нему судьбы стоял во главе ее.

Реального, а потому вполне предсказуемого Ельцина весь мир мог видеть несколько раз, а именно тогда, когда власть уходила у него из рук. Самый яркий случай - это, конечно же, сентябрь-октябрь 1993 года, противостояние между ельцинским Кремлем и Верховным Советом России.

Тогда в течение всего двух недель Ельцин совершает все возможные и невозможные для президента и гражданина своей страны действия. Своим указом, на что он не имел, естественно, никакого права, отменяет Конституцию, на которой приносил присягу как президент и в верности которой в тексте этой присяги клялся, распускает Верховный Совет, заставляет правоохранительные органы блокировать его здание, подкупает депутатов, колеблющихся в готовности подчиниться его указу, обещаниями должностей и материальных благ, разжигает через СМИ ненависть к тем, кто не покинул московский Белый дом.

И когда все это не дает желаемого эффекта - парламент продолжает функционировать, а общественное мнение страны, лидеры региональных элит и руководители силовых ведомств все-таки не склоняются однозначно на сторону Ельцина, он, воспользовавшись так и неясно кем спровоцированными беспорядками, понуждает руководство силовых министерств и спецслужб к вооруженной осаде здания парламента. Затем появляются таинственные, до сих пор неясно откуда взявшиеся и куда потом исчезнувшие снайперы, стреляющие по мирным гражданам. И наконец с огромным трудом, через ряды отказывающихся штурмовать Верховный Совет высших чинов армии и командиров спецподразделений, Ельцину находят (и, надо думать, не на идейной основе) полтора десятка офицеров, которыми укомплектовываются экипажи четырех танков, расстрелявших 4 октября законно избранный парламент России на глазах у всей страны и всего мира (CNN вела прямую трансляцию всего происходящего). Конечно же, все это не имеет никакой иной квалификации, кроме как государственный переворот, осуществленный к тому же вооруженным путем и повлекший за собой человеческие жертвы.

В ходе этой 'операции', кстати, полной демагогии относительно борьбы с коммуно-фашистами (красно-коричневыми), дабы подсластить пилюлю urbi et orbi, объявляется о выборах в новый парламент - Государственную Думу - в декабре того же года, о проведении одновременно референдума по новой Конституции и о проведении летом следующего, 1994-го, года президентских выборов.

Но проельцинские партии терпят на выборах в Госдуму почти сокрушительное поражение, а референдум по Конституции, судя по всему, просто не состоялся из-за недостаточной явки шокированных всем произошедшим избирателей.

Тем не менее официально после некоторой заминки сообщается, что на референдум пришло 53% избирателей и Конституция принята. А об обещании провести летом 1994 года президентские выборы Ельцин просто забывает. Логика решения понятна: шансов на его победу никаких, следовательно, зачем выборы?..

Во всех больших и малых эпизодах своей борьбы за свою власть Ельцин всегда действовал точно так же. Но как только угроза его власти устранялась, он переходил к бессодержательному времяпрепровождению, то манкируя своими президентскими обязанностями, то исполняя их странным образом, то демонстрируя активность такой интенсивности и в таких формах, что все это походило на спектакль.

Кстати, сразу после второго своего воцарения с помощью переворота сентября-октября 1993 года, Ельцин предался воспоминаниям и в эйфории победителя, которому все дозволено, выпустил свою вторую и наиболее откровенную книгу 'Записки президента', надиктованную им своему давнишнему литературному агенту, а впоследствии главе его президентской администрации Валентину Юмашеву.

Эта книга - совершенно уникальный в своем роде документ.

Ее надиктовал человек, наделенный практически абсолютной властью (хотя и не понимающий, что триумф его завершится гораздо быстрее, чем это кажется его врагам - не то что ему самому). Это откровения человека, поправшего, как ему кажется, навсегда, волю общества и законы страны. Это откровения человека, не понимающего, что отвечать за все содеянное придется. Более того, это откровения человека, поверившего не только в свою неподсудность истории, но и, судя по всему, в свое мессианство и свою гениальность. Стоит хотя бы бегло проанализировать этот поток сознания.

Откровения Бориса (II)
Почему 'Откровения Бориса (II)' и куда делись 'Откровения (I)', станет ясно дальше, а пока я скажу, что книга 'Записки президента' действительно интересна. Для читателя, который занимается политикой либо изучает ее, особенно если он знаком с главными фигурантами этих записок ближе, чем большинство рядовых граждан России, даже пролистывание книги - хорошая возможность сравнить реальные события и их оценки разными политиками с версией, изложенной президентом. В этом смысле книга лишь во вторую очередь добавляет нам знаний о политике России, а в первую очередь - о самом Борисе Ельцине.

Надо отдать Ельцину должное: он не только не скрывает многое из того, что другие попытались бы утаить, но даже бравирует своей откровенностью. И не только в политической сфере, но и при описании своей личной жизни, хотя сам же неоднократно отмечает в книге, что не любит пускать посторонних внутрь своих семейных и личных дел. И в этом свете более чем странно выглядит такое, казалось бы, ничем не мотивированное откровение Ельцина о его досвадебных отношениях с женой: 'До этого в институте, когда мы несколько лет жили в общежитии в соседних комнатах, у нас не было 'любви' в современном понимании этого слова <...>. Короче говоря, отношения наши с Наиной были платонические и слегка таинственные, как и положено в духе тех лет. Может, у кого-то было по-другому (и наверняка было) - а у нас так'.
Нужно быть очень уверенным в ценности каждого факта своей жизни для страны, политики или истории, чтобы, постоянно декларируя закрытость своего характера, рассказывать со страниц, в общем-то, политической книги о том, была или не была у тебя до свадьбы 'любовь в современном понимании' с твоей женой.

Впрочем, судя по всему, Борис Ельцин очень любит свою семью и для него эта любовь является одним из политических факторов.

Почему Борис Ельцин написал свои мемуары, еще будучи действующим президентом и тем самым нарушив, как сам признается, неписаные правила большой политики? Это объясняется не экстравагантностью его характера и желанием рассказать то, что о событиях августа 91-го и октября 93-го никто, кроме него, не знает - ничего особенного в этом смысле читатель в книге не найдет. Истинных причин две (и это следует из подтекста и содержания книги). Во-первых, Бориса Ельцина, не слишком щедрого в те годы на интервью и вообще на публичные выступления, не устраивали преобладавшие в обществе трактовки некоторых политических событий. Во-вторых (и это главное), Ельцин стремился убедительно доказать другим и себе, что им было сделано все, чтобы кровавой драмы 3 - 4 октября не случилось. Что в том, что она все-таки случилась, нет его вины. А также то, что проводимая им политика - лучший и единственный выход для России.

Сложно это доказать или легко - вопрос отдельный. Но проследить за доказательствами Ельцина - прямо по тексту его книги - небесполезно. Начнем...

Тактика. 'Дальнейшая история с 'Альфой' и 'Вымпелом' развивалась следующим образом. Обе группы отказались принимать участие в операции. Барсукову с трудом удалось их убедить хотя бы просто подойти к Белому дому. <...> Тактика была у Барсукова простая: попытаться подтянуться как можно ближе к зданию, к боевым действиям. Почувствовав порох, гарь, окунувшись в водоворот выстрелов, автоматных очередей, они пойдут и дальше. <...> После того как бойцы 'Альфы' узнали, что погиб их товарищ, никого уже не надо было уговаривать. Почти вся команда пошла на освобождение Белого дома'.
Эмоции. 'Депутат Слободкин начал кричать, бросаться к трибуне. Его вынуждены были буквально вынести из зала. Я вдруг отчетливо понял: сегодня появилось непреодолимое желание разогнать всю эту компанию'.
Без власти. 'Но немногие знают, какая это пытка - сидеть в мертвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать... Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит. Именно тогда я разобрался в наших отношениях с Горбачевым до конца'.
У начала власти. 'Помню, как мы со Львом Сухановым впервые вошли в кабинет Воротникова, бывшего до меня председателем президиума Верховного Совета РСФСР. Кабинет огромный, и Лев Евгеньевич изумленно сказал: 'Смотрите, Борис Николаевич, какой кабинет отхватили!' Я в своей жизни уже успел повидать много кабинетов. И все-таки этот мягкий, современный лоск, весь этот блеск и комфорт меня как-то приятно кольнули. 'Ну и что дальше? - подумал я. - Ведь мы не просто кабинет, целую Россию отхватили'.
С чем надо бороться? 'Когда я был депутатом Верховного Совета - отказался от депутатской машины, от дачи. Отказался и от специальной поликлиники, записался в районную. И вдруг столкнулся с тем, что здесь не отказываться надо, а выбивать! Поскольку руководителю России были нужны не 'привилегии', а нормальные условия для работы. <...> Это внезапное открытие меня так поразило, что я капитально задумался: поймут ли меня люди? <...> Потом решил, что люди не глупее меня, они еще раньше поняли, что бороться надо не с партийными привилегиями, а с бесконтрольной, всеохватной властью партии, с ее идеологией и политикой'.
Ельцин и Россия. 'Мне трудно объективно говорить о том, что же главным образом повлияло на мой успех в первых свободных выборах. И все-таки я думаю, что миф об 'обиженном' Ельцине, образ врага режима сыграл тут не самую важную роль. Самым важным политическим мотивом этих выборов я считаю разделение ролей: Горбачев представлял собой Союз, империю, старую державу, а я - Россию, независимую республику, новую и даже пока еще не существующую страну. Появления этой страны все ждали с нетерпением'.
Горбачев любит власть. 'Происходила вещь вроде бы нестерпимая для такого человека, как Горбачев: ограничение власти'.
И Хасбулатов любит. 'Каждый хочет быть лидером. Меня к этому обязывает, так сказать, служебное положение. А у него, как мне кажется, это какая-то природная страсть'.
Тактика Ельцина в августе 91-го. 'А значит, надо сидеть в Белом доме. Сидеть и сидеть. Чем дольше я здесь сижу, тем хуже для них. Чем дольше продолжается осада, тем громче политический скандал, который им страшно невыгоден. Чем длиннее возникшая пауза, неясность ситуации, тем больше шансов, что у них все сорвется'.
Тактика противников Ельцина в августе 91-го. 'Варенников прислал из Киева шифротелеграмму: 'Мы все убедительно просим немедленно принять меры по ликвидации группы авантюриста Ельцина Б.Н. Здание правительства РСФСР необходимо надежно блокировать, лишить его водоисточников, электроэнергии, телефонной и радиосвязи и т.д.'.
Тактика Ельцина в сентябре 93-го. 'Принято решение отключить городскую и правительственную связь в здании, чтобы максимально ослабить влияние парламента на регионы'. 'Когда (после начала переговоров) в здании включили свет, там раздался визг, улюлюканье, только что из автоматов вверх от радости не стреляли. Они восприняли этот факт как свою серьезную победу'.
Военные в августе 91-го. Лебедь - Грачеву: 'Любые силовые действия на подступах к зданию Верховного Совета приведут к массовому кровопролитию. Это будет тяжелейший моральный удар по военным, от которого они не оправятся'.
Военные в октябре 93-го. 'Армия, которую долго, очень долго, до самого последнего момента не вводили в Москву, все-таки дождалась приказа, открыла огонь по противникам, потому что ощущала полную поддержку тех же москвичей, которые призвали солдат к решительности. И солдаты понимали, каково значение, каков смысл отданного приказа'.
О Беловежском соглашении - ликвидации СССР. 'Но я почувствовал сердцем: большие решения надо принимать легко'.
Это, пожалуй, одна из самых 'любимых' мною максим Ельцина. Даже как-то обидно, что сам иногда мучаешься и колеблешься при принятии куда менее ответственного решения, причем касающегося лишь тебя одного, а не 250 миллионов людей. Но вернусь к цитированию 'Записок'.

О своем отношении к Горбачеву. 'Я психологически не мог занять место Горбачева'.
О себе. 'Вообще я принадлежу к тому довольно известному типу русских людей, которым важно постоянно подтверждать свою физическую силу, свою способность преодолевать что-то...'
О соратниках. 'Главная опасность исходила от ближайших соратников, новых лидеров, как бы вынесенных парламентской волной и очень быстро полюбивших власть и ее атрибуты'.
Что хорошо для Америки... 'В Америке хорошие традиции. Когда президент уходит, Конгресс принимает решение - построить бывшему президенту дом в любом месте, по его желанию. И сохранить за ним президентскую библиотеку'.
...то плохо для России, особенно если речь идет о Горбачеве. 'Список претензий Горбачева <...> был огромен. И практически весь состоял из материальных требований. Пенсия в размере президентского оклада с последующей индексацией, президентская квартира, дача, машина для жены и для себя, но главное - фонд'.

О причине своих обещаний. 'Гайдар как неопытный политик давал заверение близкой стабилизации. Поневоле мне приходилось делать то же самое'.
Об оппозиции в парламенте. 'Это была не просто парламентская борьба. Борьба за те или иные законы, за то или иное правительство. За ту или иную политику. Нет, это была борьба против президента, борьба за власть. Это была борьба за изменение государственных основ'.
О своих эмоциях осенью 93-го. 'Главное - не допустить крови, не допустить жертв, этого не должно случиться ни при каких обстоятельствах'.
'Может быть, молниеносный, шоковый штурм спецчастей <...>?'
'Мы не готовились воевать. Я не допускал возможности, что конституционный спор доведет дело до стрельбы по людям'.

'Да, стрелять, Павел Сергеевич! Стрелять, чтобы спасти Россию. Спасти мирных людей...'
О своих противниках осени 93-го. 'Они так привыкли к слову 'депутат', им так понравилось принимать законы, хорошо жить, ни за что не отвечать и ездить бесплатно в общественном транспорте, что больше двух недель затворничества они не выдержат. Побегут. Будут регистрироваться в избирательной комиссии, собирать голоса, сделают все, чтобы еще и еще раз стать депутатами'.
О себе. 'Очень люблю дарить подарки'.
О Ельцине. 'Спокойствие России и является главной целью этого неспокойного президента'.
Это - финальная фраза 'Записок': о себе - в третьем лице.

***

Борис Ельцин о многом говорит откровенно, раздает нелестные и лестные характеристики своим соратникам. Откровенность Ельцина создает впечатление его полной искренности. Тем не менее он опускает многие детали и целые пласты событий. Например, в книге практически ничего не говорится о проблеме российских автономий, одной из самых острых для страны, грозящей ей распадом. Не дается никакой информации о работе Евгения Шапошникова секретарем Совета безопасности (а ведь это - лето 1993 года) и причинах его отставки с этого поста. Полностью исчез из описания день 2 октября 1993 года, когда и сам Ельцин куда-то 'исчез'. Нет ни слова о жертвах штурма Белого дома, их числе. Много заверений в любви к журналистам и благодарностей прессе, но ничего не сказано о цензуре в Москве 4 и 5 октября. Таких лакун довольно много, и вряд ли они случайны.

Иногда опускаются важные элементы событий, хотя их следы остаются в тексте. Например, Ельцин рассказывает о своем звонке 19 августа 1991 года Павлу Грачеву, тогда командующему Воздушно-десантными войсками, и одному из лиц, руководивших 'военной стороной путча' (определение Ельцина). Оказалось, что Грачев не только поддерживает Ельцина, но и в результате разговора 'понял, что ему предоставляется исторический шанс - из 'огородной' армии сделать настоящую. Путем лишений, страданий, тяжелейшей реформы'. Очевидно, что такие мысли приходят в голову только тогда, когда тебя обещали в случае реальной поддержки сделать министром обороны России - в тексте, однако, об этом не упоминается.

Встречается и прямая неправда, всегда односторонне заостренная. Вот, например, Ельцин пишет, объясняя свое решение стрелять из танков по зданию российского парламента (октябрь 1993 года):
'Мятежники заняли Белый дом. Взяли мэрию. Захватили два этажа телецентра 'Останкино'. Захватили крупнейшее информационное агентство страны - ИТАР-ТАСС. Захватили таможенный комитет (оттуда поступила команда блокировать все аэропорты, железнодорожные вокзалы и не выпускать из Москвы членов правительства, демократических журналистов и общественных деятелей). Захватили Дом звукозаписи и радиовещания на улице Качалова. Пытались захватить штаб Объединенных вооруженных сил СНГ'.
Выглядит впечатляюще. И кое-что является правдой (попытка захвата штаба ОВС СНГ). Остальное - полуправда или прямая ложь.

Белый дом, то есть здание Верховного Совета России, мятежники не захватывали, а не стали покидать после того, как Ельцин своим указом 1400 ликвидировал федеральный парламент (заодно, кстати, еще Моссовет и Петросовет) и отменил Конституцию, на которой приносил президентскую присягу. А затем заблокировал здание кольцом милиционеров и колючей проволокой.

Мэрию Москвы вообще никто не захватывал - она расположена на Тверской улице. А 'захватом мэрии' Ельцин и его сторонники называли захват (нескольких этажей) стоящего рядом с Белым домом здания, где находились второстепенные департаменты московского правительства и сидел лишь один из многочисленных вице-мэров столицы.

Два этажа телецентра 'Останкино' (точнее - одно из двух главных зданий телецентра) пытались захватить, но неудачно. По остальным перечисленным объектам попытки захвата тоже были - либо неудачные, либо не столь масштабные, как это может показаться по описанию Ельцина.

Я, конечно же, не утверждаю, что мятежа против Ельцина не было вовсе (правда, в ответ на его действия), что не было оружия и насилия, что власть Ельцина не висела на волоске. Но все-таки при описании таких событий надо бы быть точнее. Мэрия - это здание, где сидит мэр, весь его аппарат, основные его заместители. И находится она (спросите у любого москвича) отнюдь не по тому адресу, на который указывает Ельцин.

Мелочи? Небольшие передержки и маленькая ложь? Может быть... Но зачем идти на все это не в разгар противостояния, борьбы с 'мятежниками', а полгода спустя? Не в пламенной речи, призывающей защитить 'всенародно избранного', что правда, президента, а в большой, рассудительной, претендующей на осмысление событий книге?
В целом, таким образом, жанр 'Записок' вполне очевиден - автоапологетика, на которую работают и искренность в описании одних событий, и умолчания при рассказе о других. Этот жанр - наиболее распространенный в мемуаристке политиков в частности и людей вообще. Нет ничего сладостнее и, как кажется, эффективнее, чем признаться в некоторых ошибках, дабы оправдать свое поведение в целом. Особенно если ты победил, а история, как известно, необратима, и то, что другой сценарий был лучше, доказать, а тем более проверить никто не сможет.

Ельцин не стесняется признаться в циничном учете человеческих слабостей, однако при этом постоянно требует от своих оппонентов действий высокоморальных, по гамбургскому счету. Вообще он склонен к патетике, декларациям, сентиментальности во всем, что касается лично его, его семьи и его личных друзей. Всем остальным не прощается ни одна ошибка, никакая слабость. А более всего не прощается сопротивление его, Ельцина (или президента, как он чаще себя называет, обычно в третьем лице), желанию и воле. Ибо он (по его собственному ощущению) знает и понимает все (хотя и совершает ошибки), а другие, даже действуя правильно, выполняют свою роль автоматически либо по его, Ельцина, призыву.

Кажется, Ельцин верит в свое предназначение спасителя России. Временами он просто отождествляет свое поведение с исполнением тайных чаяний общества и государства. Никто из других, стоящих рядом, такой божественной функцией не наделен. Пафос и система доказательств книги: все, что делает Ельцин, - хорошо для России, все, что делают те, кто с ним не согласен (от Горбачева и Руцкого до бойцов 'Альфы' и простых граждан), - плохо. Ельцин много пишет о своих сомнениях в связи с теми или иными политическими шагами, но ясно, что на самом деле он сомневается в чем угодно, кроме своих целей и действий, и в ком угодно, кроме себя.

И еще: поскольку Ельцин любит власть - не в житейском, а именно в абсолютном, философском и историческом понимании, - постольку тот, кто покусится на эту абсолютную для Ельцина ценность, будет либо сметен, либо раздавлен.

На президентском штандарте Бориса Ельцина должно быть начертано: 'Что хорошо для меня, хорошо для России'. Этого Борис Ельцин не хочет, а скорее - просто не способен скрыть. Отсюда и ощущение предельной искренности книги президента, которую Борис Ельцин открывает посвящением 'своей маме', а завершает утверждением, что 'большинство россиян' должны осознать: единственная реальная гарантия покоя - это президент (то есть Ельцин). Но если даже кто-то не захочет это понять, деваться ему некуда: 'жить придется с нынешним президентом аж до следующих выборов'.

Словом, отец нации. Отцов, как известно, ни свергнуть, ни отправить в отставку нельзя. И тот, кто этого еще не понял, может не рассчитывать на политическую карьеру при Ельцине. Это для Хасбулатова страсть к лидерству - природный недостаток, а для Ельцина - служебная обязанность. Как он эту обязанность отправляет - описано им самим в его книге. Мнения читателей, не совпадающие с мнением автора, не рассматриваются, а если рассматриваются, то в расчет не принимаются. За несущественностью...

Откровения Бориса (I)
Я бегло, в основном с помощью цитат, рассказал о 'Записках президента'. Между тем Борис Ельцин написал (надиктовал Валентину Юмашеву) еще одну книгу. Это было пятью годами раньше, в 1989 году (авторское предисловие датировано сентябрем). Называлась она 'Исповедь на заданную тему' и стала первым фундаментальным публичным откровением политика.

В тот момент Ельцин еще не был ни президентом России, ни даже председателем Верховного Совета республики, еще входившей в СССР. Книга хронологически заканчивается триумфальной победой Ельцина на выборах в народные депутаты СССР в Москве.

Я буду часто обращаться к этим двум его книгам, ибо они - бесценный источник информации о том, как Ельцин, во-первых, интерпретирует факты своей жизни, а во-вторых, какова его внешняя (для публики) и внутренняя (для себя), часто откровенно, без стеснений проговариваемая система взглядов в разные периоды его жизни.

'Записки президента' противоречивы внутри себя, что я пытался показать цитированием этой книги, а 'Исповедь', наоборот, цельна, но противоречит и 'Запискам', а главное - всей последующей жизни, и делам, и словам Ельцина после того, как он завоевал власть.

Чем отличаются две книги Ельцина? Прежде всего тремя, но очень важными вещами. Причем первая гораздо важнее двух других. Во-первых, когда Ельцин диктовал свою первую книгу, он не имел высшей власти в стране. Хотя, видимо, уже принял решение добиваться ее. Вторая книга ('Записки') писалась тогда, когда Ельцин не только обладал всей полнотой высшей власти в стране, но и только что отстоял ее в кровавой борьбе против Верховного Совета.

Во-вторых, в 1989 году у Ельцина была всенародная, при этом все возрастающая поддержка, но был и конкурент, точнее - препятствие на пути к достижению вожделенной цели. Это Горбачев. В 1994 году, когда вышли 'Записки', конкурентов не было вовсе, зато не было и поддержки избирателей, да и вообще народа.

В-третьих, самое, может быть, несущественное для Ельцина, но существенное для тех, кто будет сегодня читать его 'Исповедь': Ельцин этой книги верил в социализм, а Ельцин 'Записок' - уже в капитализм.

Кстати, Ельцин довольно тщеславен, а временами и очень тщеславен. Однако он не выпустил книгу, куда бы вошли и 'Исповедь', и 'Записки'. Почему? Тот, кто возьмет себе за труд перелистать 'Исповедь', поймет это.

Как я уже отметил, между двумя книгами есть существенные идейные (идеологические) противоречия. Но не только. Есть и фактологические или почти фактологические. Причем ясно, что только малую часть их может заметить посторонний взгляд. Такой, как мой. Но кое-что я все-таки заметил.

Первый пример связан со знаменитым и до сих пор таинственным падением Ельцина с моста. Даже знающий, безусловно, все о Ельцине Коржаков в своей книге не раскрывает (или не решается раскрыть?) эту тайну.

Меня, однако, интересует не то, от кого и к кому ехал Ельцин в тот вечер, был он пьян или трезв. Меня интересуют детали.

Вот как Ельцин описывает эту историю в 'Исповеди на заданную тему' - замолчать ее тогда было нельзя, слишком большой шум она вызвала.

'После встречи с избирателями я поехал в машине к своему старому свердловскому другу на дачу в подмосковный поселок Успенское. Недалеко от дома я отпустил водителя. Так я делаю почти всегда, чтобы пройти несколько сот метров пешком. 'Волга' уехала, я прошел несколько метров, вдруг сзади появилась другая машина. И... Я оказался в реке. <...>
Вода была страшно холодная. Судорогой свело ноги, я еле доплыл до берега, хотя до него всего несколько метров. Выбравшись на берег, повалился на землю и пролежал на ней какое-то время, приходя в себя. Потом встал, от холода меня трясло, температура воздуха, по-моему, была около нуля'.
Ельцин также сообщает, что это была провокация против него и что вскоре была запущена сплетня, будто он ехал на дачу к любовнице. Кроме того, он пишет, что 'после невольного купания в ледяной воде' он 'на две недели достаточно серьезно заболел, простуда задела легкое'.

Александр Коржаков, тоже описывающий эту историю в своей книге о Ельцине, отмечает многие ее странности (и, кстати, пишет, что Ельцина 'всегда подвозили на машине до места' и что в конечном итоге 'все обошлось обычной простудой', хотя врачи и опасались воспаления легких).

Но главное, на что я хочу обратить внимание: всем известно, что Ельцин любит купаться в холодной воде, - это многократно описано, в том числе и Коржаковым, причем познакомился он с этой привычкой шефа еще до 'падения в реку'. Естественно, и сам Ельцин пишет о своей любви к купанию в холодной воде, но только не в 'Исповеди', где отчитывается об эпизоде с 'падением с моста', а в 'Записках', где об этом эпизоде уже не упоминает 'за давностью лет'. Более того, в 'Исповеди' Ельцин аккуратно перечисляет все виды спорта, которыми когда-либо занимался или любит заниматься, и доходит до тенниса, к которому незадолго до того пристрастился. Но плавания ни в холодной воде, ни в теплой в этом списке нет. И, на мой взгляд, не случайно. Ведь тогда сразу же возник бы вопрос: как могло свести судорогой ногу у человека, который привык купаться в ледяной воде и купался даже в горных реках? Да еще за те несколько секунд, которые необходимы, чтобы переплыть Москву-реку даже от середины в месте падения? То, что это действительно очень небольшая дистанция, знает каждый, кто знаком с Москвой-рекой в районе моста на Николиной горе, да и сам Ельцин на это указывает, описывая эпизод с 'купанием'.

Александр Коржаков, приехавший к Ельцину сразу же после случившегося и заставший его действительно очень замерзшим, задает в своей книге еще несколько недоуменных вопросов, но их я, как, возможно, пристрастные, отбрасываю.

Было падение или не было, каковы бы ни были его причины, но в своей первой книге Ельцин на всякий случай не упоминает о своем пристрастии к купанию в холодной воде.

Там же, в 'Исповеди', Ельцин опровергает слухи, распространившиеся в высших политических кругах Москвы о его якобы попытке самоубийства в 1987 году ('случай с ножницами'). Причем опровергает категорически, как то, что - в силу его характера - не могло быть, потому что не могло быть никогда. А вот в 'Записках' сам рассказывает об аналогичной попытке, относящейся уже к 1993 году. Тогда от смерти (в бане) его спас Коржаков, что подтверждает и сам шеф его охраны в своей книге:
Почему Ельцин так откровенен на сей счет в 'Записках'? Видимо, потому, что этот эпизод нужен был ему политически. Ведь 'случай в бане' пришелся на пик противостояния (еще не вооруженного) с Верховным Советом. Ельцин доказывает, как тяжко ему было, как он мучился политически и психологически, прежде чем пришел к решению разогнать депутатов.

У человека, даже живущего публичной жизнью, могут быть личные тайны, которые он просто не может не скрывать от посторонних глаз ('падение в реку') в версии 'посещения любовницы'. Или с ним могут случаться происшествия, о которых вообще не принято рассказывать другим ('случай с ножницами'). Но иногда герой этих происшествий вдруг рассказывает о них сам, ибо они выгодно оттеняют его дальнейшие действия ('случай в бане'). А если эти происшествия уже стали широко известны помимо его воли ('падение в реку', случай у 'колеса самолета' в Америке)? Что тогда делать? В каждом случае - разное.

Одно, в чем стыдно признаться в любых обстоятельствах, можно просто не упоминать, будто этого не было - 'колеса самолета' нет ни в первой, ни во второй книге.

Второе, что тоже принято скрывать, но что не носит столь очевидно постыдного характера, можно дезавуировать признанием в аналогичном случае, но более безобидном - 'история с ножницами' и 'история с баней'. Реакция публики очевидна: раз он о 'бане' рассказал, то и о 'ножницах' тоже бы поведал, если б было. Значит, не было.

Кроме того, то, что уже не скроешь, можно объяснить как угодно фантастически ('падение в реку'). Но если недоумение у публики все равно остается, объяви это покушением или по крайней мере провокацией! Почему не потребовал расследования? Этому можно придумать совсем уж сказочное объяснение, проверить которое все равно никто не в состоянии, а внутреннее благородство, следование высшим интересам - не своим, а общества, страны, человечества - налицо. И вот как Ельцин объясняет в 'Исповеди' то, почему он не дал законный ход делу о фактическом, судя по его собственному рассказу, покушении на его жизнь.

Не тем, что бесполезно бороться с Системой, с советскими спецслужбами, которые, согласно почти прямым намекам Ельцина, все это и устроили. Не тем, что у тебя нет свидетелей. Ельцин это объясняет совсем иначе, так, что и придумать-то такое не каждый способен: 'через некоторое время (после случившегося. - В.Т.) за мной приехали жена и дочь, и, прощаясь, я еще раз попросил милиционеров (до которых добрался после купания в реке. - В.Т.) о происшедшем никому не сообщать. Почему я принял такое решение? Я легко предвидел реакцию людей, которые с большим трудом терпят моральные провокации против меня, но спокойно воспринять весть о попытке физической расправы уже не смогут. В знак протеста мог остановиться Зеленоград - а там большинство оборонных, электронных и научных предприятий, остановился бы Свердловск - а там еще больше военных заводов, остановилось бы пол-Москвы... И после этого в связи с забастовками на стратегических предприятиях в стране вводится чрезвычайное положение... Так благодаря тому, что Ельцин поддался на провокацию, перестройка в стране могла бы 'успешно завершиться'.
Не знаю, может быть, Зигмунд Фрейд и поверил бы в такое объяснение мотивов, по которым Ельцин не захотел дать делу не только официального хода, но даже и огласки. Я же никогда не поверю, что при том всесилии КГБ, о котором сам пострадавший рассказывает двумя абзацами выше, бывший кандидат в члены Политбюро, столь рационально просчитывающий все политические последствия огласки случившегося (возмущение масс - забастовки на стратегических предприятиях, тогда бастовали, кстати, только шахтеры - введение чрезвычайного положения - гибель перестройки), мог всерьез думать, что милиционеры выполнят его просьбу и не сообщат о случившемся начальству.

Но здесь хоть прямой политический расчет, пусть скрытый фантастическим объяснением, эффективным просто потому, что народ тогда Ельцина действительно любил, если не боготворил. Потому поверил бы и в еще большую абракадабру. Я, кстати, думаю, что на самом деле 'падение с моста' есть случай, аналогичный 'ножницам' и 'бане', прикрытый как политическим 'покушением', так и заодно для неполитизированной части народа романтическим 'посещением любовницы', но это лишь моя, ничем не доказанная гипотеза.

Но вот не менее поразительный пример ельцинских фантазий, касающийся судьбы его отца. Между прочим, Ельцин очень старательно, иногда в излишних деталях воспроизводит жизнь своей семьи, демонстрируя любовь к матери и уважение к отцу, даже несмотря на то, что тот порол его, по русскому присловью, как сидорову козу.

Цитирую строки, касающиеся уникального, единственного в своем роде события в жизни семьи Ельциных - ареста его отца Николая Игнатьевича.

'Исповедь на заданную тему': 'И когда отца уводили ночью, а было мне шесть лет, я это тоже помню'. И больше никаких деталей.

'Записки президента': 'Мне было всего три года, но я до сих пор помню тот ужас и страх. Ночь, в барачную комнату входят люди, крик мамы, она плачет. Я просыпаюсь. И тоже плачу. Я плачу не оттого, что уходит отец, я маленький, еще не понимаю, в чем дело. Я вижу, как плачет мама и как ей страшно... отца уводят...'
Так шесть лет или три года было будущему президенту, когда арестовали его отца? При такой любви к семье (да хотя бы и без любви) не помнить, не знать, когда это случилось?! Не помнить точно - не до дня, не до месяца, а хотя бы до года! - даты? И это при том, что, как все прекрасно знают, при заполнении анкеты в каждом более или менее солидном учреждении, не то что в горкомах, обкомах и ЦК КПСС, где работал Ельцин, просто нельзя было обойти вопрос 'находились ли вы или ваши ближайшие родственники под судом или следствием?'. Кто, когда, где?
И не ответить на эти вопросы было нельзя. Точность заполнения анкеты проверялась как раз в том учреждении, которое арестовывало, судило и содержало в заключении отца Ельцина.

Выводы напрашиваются сами собой. Либо Ельцин действительно не помнит даты важнейшего события в жизни отца. Либо, что гораздо вероятнее, помнит, но, сочиняя 'Исповедь' и желая в пропагандистских целях обязательно рассказать о столь важной вехе своей, а не отца биографии (эпизод этот вводится в книге в соответствующем контексте), сознательно или подсознательно исказил истину. Ибо ясно же, что, скорее всего, люди не поверят, что трехлетний ребенок запомнил этот эпизод (хотя это и не совсем невероятно). А вот шестилетний, конечно же, не мог не запомнить если и не само событие - о нем обязательно расскажут потом другие, то ужас от него, точнее и важнее - ужас от репрессий сталинского тоталитаризма.

Повторить тот же прием при написании 'Записок' Ельцин не мог. Перед ним, о чем он сам пишет, уже лежало 'Дело ? 5644', следственное дело его отца от 1934 года.

Здесь уже не уйдешь от точной даты.

Кстати, Николай Ельцин отсидел в лагерях три года, то есть тогда, когда Борису Ельцину было шесть лет, он как раз вернулся. Но о том, как произошла встреча с отцом, сын почему-то не вспоминает. Ни в 'Исповеди' - по ее версии тогда Борису Ельцину вообще было бы уже девять лет, - ни в 'Записках'.

Все это, конечно, лишь косвенные свидетельства того, что память Ельцина крайне избирательна (хотя это вообще свойство человеческой памяти), причем субъективно избирательна. Но этих свидетельств, на мой взгляд, слишком много, чтобы можно было относиться к изложенным Ельциным версиям различных событий как к истине, а проще говоря - правде.

Неплохо зная наших политиков, я уверен в одном: если кто-то из них скажет, что земля круглая, проверь - не стала ли она за последнюю ночь квадратной. Но именно из текстов политиков, особенно таких, как Ельцин, можно выудить собственно правду. Нужно лишь внимательнее читать.

Так что я, постоянно апеллируя к выдержкам из двух книг Ельцина, всегда беру это в расчет, а уж делают ли это читатели - их воля.

Он о том, что он хотел
Итак, напомню, чем кончается вторая 'исповедь' Ельцина, его 'Записки президента'. Вот буквально последние строки этой книги, в которых он без всякой на то нужды вновь говорит о себе в третьем лице:
'Ельцин не ставит перед народом глобальной стратегической цели. Не возводит во главу угла какую-то сияющую вершину, до которой нужно дойти.
Спокойствие России и является главной целью этого неспокойного президента'.

Если учесть, что большую часть своего президентства Ельцин спал, пил, болел, отдыхал, не показывался на людях или просто ничего не делал, то эпитет 'беспокойный' является явным комплиментом, самому себе, и комплиментом преувеличенным - 'беспокойность' Ельцин проявлял только в борьбе за собственную власть да в своих многочисленных странных выходках. И никогда - вне этого.

Кроме того, цель какая-то странная: спокойствие. Что это означает? Смиренность? Забитость? Стабильность? Материальный личный достаток, презирающий все треволнения мира? Сохранность страны? Благополучие ее граждан? Внутренняя устроенность государства? Гадать можно сколько угодно - все равно не угадаешь.

Но даже этой, что примитивно, что возвышенно понятой цели Ельцин не достиг. Ни для России, что неудивительно, ни для себя самого.

Ельцин вообще не добился достижения ни одной из целей, которые он перед собой как политиком и президентом публично ставил. Цели, публично не провозглашенной, - личной власти, он, конечно, достиг.

Но Ельцин не добился:

• - ни целостности России;
  
• - ни успеха рыночных реформ;
  
• - ни ликвидации коммунизма;
  
• - ни вхождения России в семью процветающих государств;
  
• - ни восстановления статуса России как великой державы;
  
• - ни демократии в стране;
  
• - ни материального благополучия ее граждан;
  
• - ни ликвидации привилегий;
  
• - ни настоящих партнерских взаимоотношений с Западом;
  
• - ни построения капитализма:

И так можно перечислять до бесконечности. Ельцин не добился ничего. Не только для России, но и для себя лично он не добился спокойствия. Сегодня (если даже к тому моменту, как читатель взял эту книгу в руки, он, Ельцин, еще президент России) Ельцин не может быть спокоен и не будет спокоен уже никогда до последних мгновений своей жизни.

'Неожиданное', 'непредсказуемое' появление Ельцина на захоронении 'царских останков' 17 июля 1998 года в Петербурге есть не 'сильный политический ход' президента, как истолковали это и официальные, и неофициальные комментаторы этого события, а в первую очередь - оплакивание самого себя, сентиментальный поступок старого, политически и физически больного неудавшегося самодержца, навлекшего беду не только на свою страну и себя самого, но и на свою семью, своих детей.

Николай II невиновен перед Россией и историей только в одном: власть досталась ему 'естественно', по наследству. Он не стремился к ней и не вырывал ее с видом мессии у других. Ельцин же рвался к власти и сделал ставкой в борьбе за нее судьбу всей страны. И проиграл. Страну. Власть он сумел удержать.

17 июля 1998 года, в усыпальнице русских монархов в Петропавловской крепости Санкт-Петербурга, президент России Борис Ельцин скорбел не по мощам императора Николая II, его супруги и безусловно безвинных их детей - он скорбел по себе и своими детям и внукам, которые вынуждены будут страдать за безумные амбиции своего отца и деда, дерзнувшего захватить власть в стране, проблем которой он решить не умел, народа которой не любил, истории которой не знал, судьбы которой не понимал, управлять которой не смог, которую не осчастливил, а лишь разрушил в ней то, что не рухнуло само.

Не Ельцин один виноват в этом. Но Ельцин стал квинтэссенцией бездарности, которая вторым планом всегда наличествует в такой гениальной стране, как Россия. Человек, обладавший пороками Петра Великого, Достоевского, Толстого, Ленина, Сталина, но не обладавший ни каплей из их многочисленных достоинств, а тем более - гениальностью.

Презираемый большинством граждан своей страны, он входит в историю как первый президент России, растливший ее до последнего предела, входит не своими достоинствами и даже не своими пороками, а своей серостью, примитивностью, своим неуемным властолюбием хулигана, терроризировавшего жителей квартала просто в силу того, что полицейский участок оказался закрыт из-за начавшихся не вовремя и все еще не закончившихся ремонтных работ.

Слово защите!
Боюсь, что большинство читателей, положительно относящихся к Ельцину, уже закрыли мою книгу, даже не дойдя до этой страницы. Какой смысл слушать обвинительный приговор, если содержание его и так известно, а окончательный вердикт предрешен заранее настроением прокурора, установки которого полностью приняты судьей?
Но я хочу дать шанс 'обвиняемому' - выслушать доводы в его защиту. И более того: вслушаться в эти доводы, принять именно аргументацию защиты за основу для вынесения приговора, который, как известно, может быть и оправдательным.

Итак, слово защитнику... Но кто он? Будет ли он искренним, основательным и добросовестным в исполнении своей миссии? Будет ли, наконец, столь же страстен, как обвинитель, от речей которого мы уже устали?
Полный и всеобъемлющий, без малейшего изъяна набор всех этих качеств не обещаю. Тут, наверное, нужно было бы призвать кого-то из тех соратников Ельцина, кто был рядом с ним все эти годы, ибо члены семьи очевидно необъективны, а самого Б.Н. я и так буду цитировать на многих страницах этой книги. Такой человек всего один, тот, кто не отошел или не был отвергнут Ельциным в течение всех этих лет, - упоминавшийся уже соавтор обеих его книг журналист Валентин Юмашев. Но данную книгу пишет не он, а я. Поэтому придется мне самому стать адвокатом Бориса Ельцина. (Кстати, о Валентине Борисовиче Юмашеве. Конечно, случайность, что у Валентина Юмашева отчество Борисович, но эта случайность знаменательна. Как известно, Борис Ельцин всю жизнь мечтал о сыне, а родились у него две дочки - и это, как отмечают многие, объясняет и его пристрастие к молодым реформаторам.)
Но для начала адвокатом стану не я нынешний, более склонный к инвективам, а политический обозреватель газеты 'Московские новости' Виталий Третьяков, опубликовавший в апреле 1989 года, то есть десять лет назад, большую статью 'Феномен Бориса Ельцина', по существу, первый политический портрет Б.Н. в тогда еще подцензурной и находящейся под партийным контролем советской прессе.

26 марта 1989 года Борис Ельцин триумфально победил в Москве на выборах народных депутатов СССР. Все советские СМИ сообщили об этой победе, ибо был расцвет гласности, но никто не решился разобрать ее причины, вообще проанализировать случившееся - это была все-таки только гласность, а не свобода печати. Я, по счастью, работал в то время в знаменитых тогда 'Московских новостях'. Для нас, тем более на фоне всеобщего, если не считать коротких информационных сообщений, молчания, сделать вид, что ничего значительного не случилось, было невозможно. То ли по собственной инициативе, то ли по просьбе Егора Яковлева - не помню, я и написал статью, посвященную Ельцину. Формальным поводом стали несколько строк из передовицы газеты 'Правда', органа ЦК КПСС. Строки из 'Правды' использованы в качестве эпиграфа к моей статье.

Кстати, она написана на полгода раньше, чем многократно уже цитировавшаяся мною 'Исповедь на заданную тему', но как много в моей статье и в книге Ельцина идейных и даже интонационных совпадений!.. Этим я хочу лишь сказать, что тогда мое отношение к Б.Н. было вполне искренне позитивным, что вполне подходит к роли защитника. Тем более что целью статьи, помимо прочего, было сконцентрировать внимание читателей (в том числе и читателей из ЦК КПСС) именно на лучших качествах Ельцина-89, дабы аргументированно объяснить его ошеломляющий успех на выборах.

Итак, посмотрим, как воспринимал я, и, разумеется, не только я (хотя были и фанатичные поклонники Ельцина, а вот фанатически ненавидевших его людей, которых потом стало очень много, либо почти не было, либо их голоса тонули в общем хоре восторгов), - как тогда воспринимали все мы, те, кто в первый раз получил возможность голосовать за Ельцина на выборах, за этого политика и человека.

Аргументы защиты (апрель 1989 года)
Феномен Бориса Ельцина
'Почему нежелание... партийного комитета видеть в числе депутатов человека, которому аппарат не симпатизирует, вдруг оборачивалось мощной поддержкой людей (пример с Б.Н. Ельциным)?'

Из статьи 'Народ сделал выбор', 'Правда', 01.04.89

<...>В процитированном вопросе из передовой 'Правды' меня удивило слово 'вдруг'. Нет, не вдруг. Ситуация на 26 марта - день выборов - логическое подтверждение того, что феномен Ельцина не только рожден перестройкой, но и неотрывен от нее. Потому и хочется отыскать причины его популярности, рассмотреть некоторые составляющие 'образа Ельцина' в массовом общественном сознании.

Вполне очевидно, что этот образ далеко не совпадает со своим прототипом и в политическом, и, наверное, в житейском плане. Судить о глубине этих несовпадений удобней тому, кто знает Бориса Николаевича хорошо и близко, я не из их числа. Впрочем, близко и хорошо его не знает и подавляющее большинство тех избирателей, голосами которых Ельцин одержал убедительнейшую победу на выборах. Избиратели тоже ориентировались на 'образ кандидата', как это чаще всего бывает в предвыборной борьбе. Что же в этом 'образе' вызывало наибольшие симпатии? Чем, следовательно, был предопределен успех Ельцина? <...>
Время рождения Ельцина как политического лидера, пользующегося, по замечанию 'Правды', 'мощной поддержкой людей', зафиксировано с точностью до секунды. Это тот момент 26 февраля 1986 года, когда на XXVII съезде КПСС им были произнесены следующие - с акцентом на последней фразе - слова: 'Непререкаемость авторитетов, непогрешимость руководителя, 'двойная мораль' в сегодняшних условиях - нетерпимы и недопустимы. Должна быть наконец в ЦК КПСС выработана система периодической отчетности всех руководителей и на всех уровнях...

Делегаты могут меня спросить: почему же об этом не сказал, выступая на XXVI съезде партии? Ну что ж. Могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта'.

Сказав это, Ельцин одним из первых принял на себя ответственность за 'свершения' застоя, хотя был далеко не первым из виновников этих 'свершений'. Начальный этап всякого революционного процесса - это этап поиска ответов на вопрос: 'Кто виноват?' И тот, кто нашел в себе мужество сказать: 'Да, я виноват', - сразу же получил мощную моральную фору в глазах миллионов людей, жаждавших именно 'сверху' услышать слова и о личной, а не только о коллективной ответственности за происходившее.

Поскольку примеру Ельцина не последовали большинство из тех, кто, по мнению людей, должен был это сделать, за ним осталось моральное лидерство, в частности и в праве давать ответы на следующий вопрос перестройки: 'Что делать?' И к его ответам стали прислушиваться, тем более что на своем посту руководителя Московского горкома КПСС Ельцин быстрее других перешел от слов о перестройке к реальной перестройке, как он ее понимал.

Прежде всего он постоянно заостряет проблемы, стоящие перед перестройкой, раскрывает их на примерах самых житейских, близких сознанию и пониманию любого человека.

Ельцин резко обнажает 'приемы' перестройки, особенно в методах работы с людьми. Только еще рождается и обсуждается идея о сокращении партаппарата, а он в подведомственных ему горкоме и райкомах партии в Москве уже жестко принимается за дело. Только возникает очередной виток дискуссии о продовольственной проблеме, а первый секретарь МГК КПСС уже собственной властью и авторитетом старается утвердить изобилие на ярмарках и колхозных рынках Москвы. Он воспринял перестройку - и в этом не одинок - буквально. Гласность? Он говорит обо всем. Борьба с бюрократизмом? Он ищет его во всех учреждениях. Предвыборная борьба? Ельцин откровенно, как, впрочем, и другие кандидаты, старается добиться поддержки народа. И ему удалось то, обо что споткнулись другие.

Наконец, Ельцин постоянно напоминает о медленных темпах перестройки, о том, что люди ждут ее плодов не завтра, а сегодня, о том, что завтра, возможно, будет поздно.

Вот методы, которыми, судя по всему, стремился действовать Ельцин. Временами не без успеха и уж, во всяком случае, не без благосклонного ко всему этому отношения людей, насытившихся за годы застоя обещаниями, но не действиями.

В результате у большинства возникает ощущение, что Ельцин говорит от имени если не всего народа, то уж по крайней мере от имени тех, у кого пока нет власти, нет возможности влиять на события. Когда в 1987 г. и сам Ельцин, покинув самый 'верх', оказался как бы в таком же положении, вал его популярности вздыбился так высоко, что обычного по прежним временам ухода в политическое небытие не состоялось. Это подтвердили и выборы 26 марта, в результате которых Б.Ельцин стал народным депутатом СССР.

Впечатление персональной унии Ельцина с народом до сих пор каждодневно закреплялось в массовом сознании как поступками самого Ельцина, так и, разумеется, словами и делами тех, кто его критикует.

Он существует в массовом сознании как нормальный человек и как человек поступка. Ельцин первым сдернул с самого себя завесу тайны, которой обычно покрыты персональные действия представителей 'верха'. Образ сокрушителя тайн всегда привлекателен для людей. Приятно также убедиться в том, о чем и сам давно догадывался: под занавесом секретности скрывается то, что никаким секретом не является. Он как бы избавил многих от обидного комплекса, навязанного традицией секретности: смысл действий 'верха' недоступен рядовому человеку в обоих значениях слова 'недоступный' - и не допустят, и не твоего ума дело. Ельцин допустил и показал: 'наверху' те же люди. Они так же, как и все остальные, спорят, ошибаются, допускают опрометчивые шаги, нервничают и разъяряются, не соглашаются друг с другом в мелочах, а иногда и в крупном. Тем самым, как кажется людям, Ельцин низвел большую политику с олимпийских высот и положил ее к порогу дома рядового гражданина.

Больше того, Ельцин сам попытался спуститься с этих высот к своим рядовым согражданам, рискнул покинуть бюрократические рубежи: первым сел в вагон трамвая, отказался от пайков, записался в районную поликлинику. Иные говорили, что все это было сделано не без позерства. Но других руководителей его уровня, которые сделали бы подобное, сделали бы так или иначе, пока просто нет.

Он стал выступать в самых широких аудиториях не с речами, а с ответами на сотни вопросов, причем любых. Он стал давать интервью журналистам, делясь не только своими решениями, но и своими сомнениями, неудачами, угрозами в свой адрес. Можно, конечно, иронизировать по этому поводу. Можно утверждать, и справедливо, что, заглянув в подсобки продуктовых магазинов, заваленные товарами, и рассказав о том, что он увидел, Ельцин, не решив проблему дефицита, создал иллюзию того, что решение не за горами. Но стоит подумать: а не потому ли имя калифа Гарун-аль-Рашида и осталось в памяти человечества, что он без свиты и в простой одежде знакомился с реальной жизнью 'рядовых багдадцев'?
В своих выступлениях Ельцин призывает к решению не всех проблем, стоящих перед обществом, а именно тех, что напрямую касаются обыденной жизни простого человека: продовольственной, жилищной, социальной справедливости, преступности - особенно в торговле... Разумеется, при этом он может себе позволить не касаться стратегической колеи перестройки, по которой нужно протащить весь воз проблем, не завязнув в прошлом ни одной из них. Его сила - в точности попадания в самые болевые точки. Это и завораживает. <...>
Кроме того, в своих многочисленных выступлениях - и особенно после ухода из высшего эшелона руководства - Ельцин как бы просит сограждан понять и поддержать его. Ощущение, которое остается у слушателей после таких выступлений, необычно и приятно: судьба Ельцина как бы непосредственно зависит от их воли.

Итак, Ельцин в глазах многих такой же, как они. Он жертва начальнической нелюбви - кто же из нас не оказывался в таком положении? И третируют его вроде бы за то, что этой любви он не ищет, - кто не мечтал быть таким? А главное - он со всеми, и внизу, и наверху, говорит одинаково и на равных, руша иерархические барьеры, столь надоевшие особенно тем, кто внизу.

Полное впечатление, что он не борется за власть для себя: сам подает в отставку со своего поста в 1987 году, объявляет о готовности отказаться от министерской должности в случае избрания народным депутатом. О нем говорят как о человеке, амбиции которого распространяются как раз на достижение предельной власти, но все привыкли к тому, что самыми логичными в этом случае были бы не просьбы об отставке и не публичное выражение своего несогласия с коллегами наверху, а прямо противоположное. Правда, это логика здравого смысла. Тонкая же политическая стратегия может строиться и на куда более сложных тактических действиях. Впрочем, это из сферы предположений, а реальность такова: мы истосковались по людям, ведущим себя так.

В самом ли деле или только кажется, что он не борется за власть для себя, но одно очевидно - Ельцин борется за себя, за свою честь: требует вопреки традиции политической реабилитации при жизни; не кается в своих грехах, а всюду отстаивает свою правоту. Может быть, и заблуждения, но свои, а не заемные. Его выводят из состава действующих политических лидеров, а он, не смиряясь, вновь и вновь встает на трибуну, подставляя себя критике. Гласность ему помощница, но ведь и он использует ее в полной мере, что не решаются делать многие другие.

Он чаще, чем это может показаться, оказывается прав. Вчера он один говорил о том, о чем сегодня рассуждают все. <...>
Но - о удивление! - даже те, кто критикует Ельцина, не устают повторять о его положительных чертах, деловых качествах, умении и желании работать. То, что ставится ему в вину и, наверное, виною является, можно отнести почти к любому советскому начальнику - все, вплоть до тяжелого характера. Зато положительные качества нешаблонны, выдают фигуру пусть и противоречивую, но по-человечески симпатичную даже в ошибках и заблуждениях.

Взаимоотношения с аппаратом - особая составляющая феномена Ельцина. Этот феномен мог родиться только в аппарате, потому что аппарат до сих пор есть реальная и стабильная часть власти - людям нужна стабильность. Но стабильность и сила чиновничества раздражают людей, ограничивают их свободу. Поэтому симпатии отдаются тому, кто этот аппарат сотрясает. Однако серьезное сотрясение аппарата пока реально лишь со стороны того, кто сам является его частью, а потому и реальной силой. Круг замыкается - феномен Ельцина движется в этом круге. Уверен, что, баллотируйся Ельцин на должность директора какого-нибудь НИИ или завода, его успех нельзя было бы гарантировать. 26 марта 1989 года Ельцин прошел подавляющим большинством не как 'начальник для народа', а как 'начальник для начальников'. Единодушие в голосовании за Ельцина - ответ народа аппарату за его надменное всевластие.

Неудачник и счастливчик одновременно - он падает и вновь поднимается. В этом Ельцин - персонализированные гласность и перестройка с их успехами и неудачами. Люди давно хотели, чтобы появился такой руководитель. И он появился. Люди говорили: если такой появится - его снимут. И он не удержался.

Привычное крушение идеала. Оно не только пугает, но и заставляет подняться на защиту, поскольку вера в идеал все равно остается.

Конечно, элемент идеализации здесь налицо. Дополнительное доказательство этого - богатейший агитационный фольклор периода предвыборной борьбы, посвященный Ельцину. Главное же, что притягивает к нему симпатии людей, - это то, что он делает все, что позволяют делать перестройка и гласность, но на что не решаются десятки других наверху и миллионы других внизу. Он продукт перестройки, а потому так популярен. Он всякий раз продолжает то, что начинает Михаил Горбачев. Продолжает, заостряя до предела и смело бросая на алтарь 'народной любви' или в лицо тем, кто еще не был готов даже к деликатным формулировкам Генерального секретаря (или надеялся, что за словами не последует дел). Руководителю реальной политики трудно удержать симпатии всех, ибо реальная политика никогда не приносит золотые плоды сразу и для всех. Конечно, у Ельцина выгодная позиция 'теневого лидера', критика того, что реальной политикой делается плохо. Но ведь и большинство его почитателей занимается такой же критикой, не имея в отличие от Ельцина лишь одного - возможности быть услышанным. И они поддерживают человека, который поднимает их мысли до уровня, на котором принимаются решения.

Реальная ценность его как политика может проявиться только тогда, когда он получит настоящее политическое дело, а не отраслевой министерский портфель. Говорят, что оно у него было в период партийного руководства в Москве, - он не справился. Может быть... Но другие должны еще доказать, что они справляются лучше, будучи менее открытыми людьми. Пока они этого не докажут, даже неудачи Ельцина будут ставиться в вину не ему, а административно-командной системе или кому-то из его критиков. Больше того, если дела у перестройки пойдут хуже, чем сейчас, популярность Ельцина будет возрастать. Если лучше, то уменьшаться, так как она будет распределяться и на других активных деятелей перестройки.

Самого Ельцина, конечно, может и не быть в политической жизни. Но место феномена Бориса Ельцина до тех пор, пока жива перестройка, пустовать не будет. <...>
Аргументы защиты (1999 год)
Имею ли я, защитник, десять лет спустя после своего первого выступления в этой роли что-либо добавить к своим доводам?
Имею.

Итак, уважаемый суд истории, недостатки Бориса Ельцина известны (а у кого из людей их нет! - утверждение хоть и банальное, но оттого не перестающее быть справедливым). Его ошибки как политика у всех на виду - и именно на них, естественно, напирает обвинение.

Но исчерпывается ли этими недостатками и ошибками ('И преступлениями!' - крикнул обвинитель со своего места, - хорошо, пусть даже преступлениями) деятельность Ельцина, а главное - цели, которые он перед собой как политиком ставил и которых сумел достичь? Нет, нет и еще раз нет.

К концу 90-го года реформы, начатые Горбачевым, со всей очевидностью стали захлебываться. Сам президент СССР, выпустив инициативу из своих рук, почти не имел уже союзников в стане демократов, не только не знал, что нужно делать дальше, но и просто перестал контролировать ситуацию в стране.

Между тем демократическое движение в тогдашнем СССР было. И все его надежды связывались с человеком, который восстал против коммунистической доктрины, боролся с ней 'по всем азимутам'. Этим человеком был Борис Ельцин, безусловный лидер демократической части населения страны тогда.

Свой мандат лидера демократических реформ Ельцин не захватывал, не получил из чьих-то рук. Этот мандат был вручен ему народом. 26 марта 1989-го и 12 июня 1991 года за него проголосовало абсолютное большинство избирателей не по приказу, не под давлением самого Ельцина - у него и власти-то тогда не было. Проголосовали сознательно и добровольно. Так что и титул всенародно избранного президента носил он по праву. И дальше Ельцин был обязан на основе этого мандата работать, действовать, бороться за власть, чтобы с помощью этой власти сделать то, чего от него ждали люди и чего не мог, по мнению самих избирателей, сделать никто другой.

Может быть, Ельцин не хуже нас с вами осознавал свои недостатки, предвидел свои ошибки, понимал, что не вполне готов к идеальному исполнению миссии, возложенной на него историей. Но мог ли он под этими предлогами отказаться от миссии, возложенной на него избирателями? Нет. Он сделал то, чего ждал от него народ.

Это очень важный, не исключаю, что самый важный аргумент в пользу Ельцина. Да, он не идеальный правитель, но если история и народ давали власть ему, то мог ли он сказать: 'Нет! Я еще не готов. Подождите'?
Или он должен был отдать власть другому, более подготовленному (кстати, кому именно?), несмотря на то что никто тогда в стране не имел десятой доли его популярности и поддержки народа?
Теперь более конкретно.

Ельцин стоял во главе сопротивления ГКЧП - Государственному комитету по чрезвычайному положению, фактически низложившему законного руководителя страны Михаила Горбачева. Ельцин (точнее говоря - во время его правления, но это нюансы) отодвинул, многие считают, что навечно, угрозу возвращения к власти коммунистов, партии, чья идеология в идейно-теоретическом варианте, может быть, и замечательна, но практика оказалась и бесчеловечной, и неэффективной.

При Ельцине в России были заложены основы рыночной экономики, демократической власти и гражданского общества. Да, это был лишь фундамент, к тому же не лучшим образом сложенный. Но, во-первых, если бы кто-то мог сложить лучше, то почему это не сделали до Ельцина? А во-вторых, главное - не филигранная отделка фундамента, а прочность его краеугольных камней.

Ельцин обеспечил сохранение и развитие в России всех основных демократических свобод, причем даже в те моменты, когда критика в его адрес была сильной и беспощадной, как никогда. Он не ограничил ни свободу слова, ни свободу волеизъявления народа на выборах, ни свободу многопартийного плюрализма.

Ельцин предотвратил распад России, который мог последовать за распадом СССР. При Ельцине зародился средний класс - основа всякого стабильного общества. Ельцин вывел к властным вершинам целую плеяду новых молодых политиков - основу управленческого класса России в XXI веке.

При Ельцине завершился процесс вхождения России в неформальный клуб самых влиятельных демократических стран мира - в так называемую 'большую семерку', которая стала 'большой восьмеркой'.

Будучи действительно человеком достаточно авторитарным (а кто из больших политиков не авторитарен, кто из них не обязан быть авторитарным, особенно в периоды кризисов, а Россия, безусловно, переживала кризис), так вот - авторитарный Ельцин не воспользовался советами тех, кто предлагал ему ограничить систему демократических свобод ради благой цели более быстрого и более эффективного проведения экономических реформ. Ельцин так и не стал русским Пиночетом. Хотя многие из его соратников считали отказ от этой роли как раз главным изъяном его политики, причиной того, что 'золотые плоды' реформ так и не удалось вкусить большинству населения России еще при правлении самого Ельцина.

Наконец, Ельцин - очень смелый и решительный политик. Он никогда не боялся брать ответственность на себя, принимать кардинально меняющие политику страны решения, что особенно ярко видно на фоне нерешительных действий и маневров его предшественника Михаила Горбачева.

Подведем итог. Результаты деятельности Ельцина как политика и президента России, столь неприглядные для многих (хотя далеко не всех) сегодня, в своем истинном значении будут видны (но тогда уже всем) завтра, когда он сам уйдет из власти и, может быть, из жизни. В этом тоже есть политическая смелость и гражданская доблесть - провести самый трудный, самый 'грязный' этап реформ, оставив право пожинать их плоды тем, кто будет руководить страной после тебя.

Россия - слишком большая, слишком консервативная, слишком долго находившаяся под властью коммунистов страна, чтобы можно было всерьез рассчитывать на то, что кто-то мягкий и интеллигентный, абсолютно демократическими методами и абсолютно безошибочно, без всяких потерь для какой-то части населения, за один или даже за два президентских срока сумеет провести сложнейшие реформы так, чтобы их результаты ощущались всеми и каждый день.

И уж если Ельцин так плох, как говорят о нем его критики и хулители, то почему в столь богатой талантливыми людьми России (а это, кажется, не отрицает никто) не появился и не пришел к власти раньше Ельцина или во время его правления лучший политик? Не потому ли, что лучшего не было и быть (в реальной жизни, а не в утопических мечтаниях демократов или механических расчетах политологов) не могло?
Я все сказал.

***

Не знаю, хорошо ли я изложил доводы защиты стилистически, но содержательно, кажется, не забыл ничего. Можно было, конечно, добавить и перцу. Например в том, что касается борьбы с коммунизмом, воспользоваться формулой антикоммунистов-радикал-либералов: тоталитарный коммунизм нельзя победить только демократическими методами. Можно добавить утверждение (с которым не все согласны даже среди тех, кто Ельцина оправдывает и поддерживает), что он превратил Россию из страны имперской и империалистической в страну с цивилизованной и демократической внешней и внутренней политикой. Но все это будет лишь разжижением (или умножением путем разжижения) основных, фундаментальных тезисов апологии Ельцина. Теперь, когда эта апология наряду с обвинениями произнесена, перейдем к политической жизни нашего героя, проследим ее в главных ее составляющих: поступках, событиях, вехах. Посмотрим как соотносятся они с аргументами и защиты, и обвинения.

'У отца главным средством воспитания был ремень, и за провинности он меня здорово наказывал'.

Борис Ельцин. 'Исповедь на заданную тему'

'Советская власть любила скромных, незаметных, невысовывающихся. Сильных, умных, ярких людей она не любила и не щадила'.

Борис Ельцин. 'Записки президента'

Глава вторая

Борис свердловский (1931 - 1985 гг.)
Жизнь всех людей, поднявшихся на вершины власти, популярности и известности, не только объективно, но и субъективно делится на два периода: до и после. До того, как от каждого их поступка, слова, решения стали зависеть судьбы десятков и сотен миллионов других людей. И после того, как в результате щелчка судьбы или истории такая зависимость образовалась. Это - объективный рубеж.

Субъективно же вознесшаяся на вершину власти фигура, разом превратившаяся из простого человека, которых тьмы и тьмы, в исторический персонаж, в любом случае уникальный, даже несмотря на во многом ограниченную возможность оригинального маневрирования в рамках властных стереотипов и исторической предопределенности, попадает в центр общественного внимания, иногда приязненного, иногда, наоборот, - заряженного злобой и антипатией. Правда, для большей части публики это интерес вполне праздный. Для тех же немногих, кто, подобно мне, вынужден искать объяснение поступкам вознесшегося к вершинам власти человека, копание в его прошлом есть неизбежный, хотя, на мой взгляд, чаще всего бесполезный труд. Что толку в том, если ты откроешь какую-нибудь замысловатую или, напротив, прямую связь детской шалости с проявившейся десятилетия спустя политической доблестью? Даже если это 'открытие' близко к истине.

Что толку в обнаружении причин, если последствия уже наступили и все равно будут проявляться помимо и даже вопреки нашему желанию? Вывести теорию отбора идеальных политических руководителей все равно невозможно, а если бы и было возможно, то что с этой теорией делать? Проповедовать ее на предвыборных митингах? Рассылать в отделы кадров правительственных учреждений? Самой бесполезной вещью была бы такая теория - изучение газовых туманностей во Вселенной и то приносит больше реальной пользы людям.

Однако есть традиция - нарушать ее не следует. Да и кое-какие занимательные наблюдения все-таки можно сделать.

В нашем же случае не исключена и возможность нахождения ответа на вопрос о случайности или предопределенности восхождения Бориса Ельцина к вершинам власти в России. На тот единственный вопрос, который по-настоящему важен и интересен. И дополнительный к нему: если это восхождение было случайным, то благодаря какой комбинации обстоятельств стало возможным? А если мы имеем дело с предопределенностью, то где эта предопределенность зародилась и созрела: еще в Свердловске (то есть 'до') или уже в Москве?
И наконец, каково в этой случайности или предопределенности место самого Ельцина, его собственной активности, его сознательного участия? Оказывается, интересных вопросов, требующих хоть ненадолго погрузиться в 'детство, юность и университеты' Ельцина, все-таки достаточно.

Борька и Б.Н.: одно и то же?
Борька - так называет Ельцин своего внука, любимого внука. Видимо, так звали самого Б.Н. в детстве. Видимо, под этим именем он ощущал себя в малолетстве.

Наш герой родился 1 февраля 1931 года в селе Бутка Талицкого района Уральской (с 1936 года - Свердловской) области. До 1985-го, то есть 54 года, жизнь его протекала практически исключительно в этих местах. В 1985 году он был переведен на работу в Москву и только здесь стал известным всем Ельциным, тем Ельциным, о котором вот уже по крайней мере 15 лет говорят, пишут, которого знает мир. Но это только 15 лет. А ведь до того были еще 54 года, теперь очевидно, что не самых главных в жизни этого человека, но столь же очевидно, что главных для формирования его характера, жизненных устоев и привычек, словом - всего того, что сделало Ельцина Ельциным.

Какого Ельцина каким Ельциным?
Ведь невооруженным глазом видно, что Ельцин свердловский отличается от Ельцина московского. В первую очередь тем, что свердловский Ельцин был практически никому за пределами его области не известен. А московский - известен всем.

Дирижировал ли свердловский Ельцин, будучи подшофе, а выражаясь проще - под мухой, оркестром на пуске первой очереди какого-нибудь стройкомбината или нет, - это не только мало кому известно, но никого и не интересует. А то, что в 1994 году он дирижировал, будучи точно под мухой, оркестром при поспешном и, надо признать, достаточно бесславном выводе бывших советских, а к тому времени уже российских войск из Германии, это - факт всемирной истории. А уж отечественной - точно. Многие считают, позорный факт.

Но кто дирижировал в Берлине? Тот же свердловский Ельцин или другой, московский, столь же непохожий на свердловского, как какой-нибудь Иванов или Рабинович на Ельцина вообще? Вот, собственно, что интересует меня в Ельцине свердловском. Все остальное - детали жизни, нравственные терзания и прочая мишура - для тех, кто больше, чем я, любит нашего героя. Мне бы понять только одно: было два Ельцина (или один в двух ипостасях) или вообще один - цельная русская натура, как он сам любит себя характеризовать в иных, правда, выражениях?
Между прочим, сам Б.Н. настаивает на цельности своей натуры на всех этапах своего жизненного пути не только декларативно, но и путем проведения соответствующих параллелей. Вот лишь один пример из 'Исповеди':
'Однажды меня из школы все-таки выгнали. Это произошло после окончания семилетки. В зале собрались родители, преподаватели, школьники, <...> каждому торжественно вручают свидетельство. Все шло по привычному сценарию... И тут вдруг я попросил слово. Почти как на Октябрьском Пленуме ЦК. Ни у кого не было сомнений, что я выйду и скажу слова благодарности и все такое прочее, все-таки экзамены сдал отлично, в аттестате одни пятерки <...> Я, конечно, сказал добрые слова тем учителям, которые действительно дали нам немало полезного <...> Ну и дальше я заявляю, что наш классный руководитель не имеет права быть учителем, воспитателем детей - она их калечит. <...> Скандал, переполох. Все мероприятие было сорвано'.
Впрочем, не только сам Ельцин, но и более изощренные в знании человеческой психологии исследователи готовы поставить знак равенства между Борькой Ельциным и Ельциным Б.Н. Я еще приведу умозаключения этих исследователей, а теперь все же обращусь к изложению непосредственно биографии нашего героя в детстве и юности. При этом надо иметь в виду, что основа этого изложения - книги самого Б.Н. Никаких иных, даже отрывочных источников практически не существует. Мне они, во всяком случае, неизвестны.

Детство
Борис Ельцин родился в селе, где до того жили его мать и отец и все их предки, бывшие крестьянами. О деде по отцовской линии сам Ельцин сообщает, что до революции он был зажиточным человеком, тем, кого в советское время называли кулаком.

При крещении пьяный поп чуть не утопил будущего президента России в купели.

Годы жизни в деревне сам Борис Ельцин описывает так:
'Детство было очень тяжелое. Еды не было. Страшные неурожаи. Всех позагоняли в колхоз - тогда было поголовное раскулачивание. К тому же кругом орудовали банды, почти каждый день перестрелки, убийства, воровство.

Мы жили бедновато. Домик небольшой, корова. Была лошадь, но и она вскоре пала. Так что пахать было не на чем'.
В 1935 году умерла и корова. Тогда отец Ельцина, чтобы спасти семью, завербовался на строительство Березниковского калийного комбината в соседней Пермской области. Туда и переехали Ельцины - в Бутке остался дед, у которого затем, видимо в основном летом, Борис Ельцин иногда жил.

В Березниках Ельциных поместили в деревянном бараке, где обитали еще двадцать семей. У Ельциных была одна комната, где приходилось помещаться вшестером - к тому времени в семье родились еще сын и дочь, брат и сестра Бориса. Шестым членом семьи считалась коза, которая жила в той же комнате, купленная для того, чтобы поддерживать детей молоком.

Борис Ельцин был старшим ребенком в семье, и, так как родители целый день были на работе, он с шести лет ухаживал за младшими братом и сестрой. Так пишет сам Ельцин в начальных главах 'Исповеди'. Однако на последующих страницах и этой книги, и в более поздних 'Записках' Борис Ельцин больше не упоминает ни сестру, ни брата - ничего не рассказывает ни об их судьбе, ни о своих отношениях с ними. Вообще из своих родственников он чаще всего вспоминает (помимо жены, дочерей и внуков) о матери, несколько реже - о деде, совсем немного - об отце. Сведений о сестре Ельцина в печати я не встречал, а о брате, который, судя по всему, жив и здоров, изредка пишут. Никаких постоянных контактов со старшим братом он не имеет, живет у себя на родине, кажется, довольно бедно.

Взаимоотношения с отцом - особая история. По свидетельству Бориса Ельцина, это был человек достаточно жесткий, угрюмый, молчаливый. Дома он все время что-то изобретал, а детей - по крайней мере старшего сына - наказывал за провинности либо жестокой поркой ремнем, либо тем, что ставил в угол на всю ночь. Борис, когда отец его порол, не плакал. Иногда матери удавалось пресечь экзекуцию. Как пишет Б.Н., 'она была вечной защитницей моей'. Кстати, именно матери Борис Ельцин посвятил свои 'Записки', где отдельно описываются и ее похороны. О смерти отца он лишь упоминает, без каких-либо подробностей, в 'Исповеди', где главным образом описывает свою жизнь до переезда в Москву.

Отцовские экзекуции прекратились, когда Борису Ельцину исполнилось 14 лет и он окончил семь классов. Причем закончились по инициативе сына, который просто однажды остановил руку замахнувшегося на него ремнем отца.

Учебу в школе Б.Н. описывает так:
'Своей активностью, напористостью я выделялся среди ребят, и так получилось, что с первого класса и до последнего, хотя учился я в разных школах, всегда меня выбирали старостой класса. С учебой всегда было все в порядке - одни пятерки. А вот с поведением - тут похвалиться труднее, не один раз я был на грани того, что со школой придется распрощаться. Все годы был заводила, что-нибудь придумывал'.
Довольно подробно описывая эпизоды своей школьной жизни в первой книге, Ельцин постоянно подчеркивает то, что концентрированно дано в приведенном пассаже: отличная учеба, плохое поведение (не совсем понятно, почему при этом учителя назначали его старостой; разве только другие вели себя еще хуже), борьба за справедливость, лидерство среди сверстников.

После уже описанного ранее выступления на церемонии вручения свидетельств о семилетнем образовании Ельцина отчислили из школы. Причем с формулировкой, запрещающей продолжать учебу. Но Ельцин, как он утверждает, не смирился. Он добился не только разрешения поступить в восьмой класс другой школы, но и того, чтобы учительницу, которую он критиковал, сняли с работы. Верится в это с трудом, но оспорить сие утверждение некому.

В старших классах Ельцин приобщился к спорту: 'Меня сразу пленил волейбол Мне нравилось, что <...> я могу взять в неимоверном прыжке самый безнадежный мяч. Одновременно я занимался и лыжами, и гимнастикой, и легкой атлетикой, десятиборьем, боксом, борьбой'.
При такой интенсивности занятий спортом отличная учеба, как все знают, возможна только в двух случаях. Либо при выдающихся способностях, либо при заинтересованности учителей в сохранении в своей школе такого замечательного спортсмена.

В школьные годы произошли многие из тех трагических случаев, о которых я уже писал и в результате которых Ельцин несколько раз оказывался на пороге смерти*.

Несмотря на первоначальное желание стать судостроителем, постепенно Борис Ельцин увлекся профессией отца - просто строительством. И поэтому после окончания школы он поступает на строительный факультет Уральского политехнического института в Свердловске.
В институте Ельцин тоже учился на отлично. Кроме того, 'окунулся в общественную работу' и, естественно, занимался волейболом - стал даже членом сборной города и несколько лет участвовал в играх, как он пишет, 'высшей лиги, где играло 12 лучших команд страны'. Кроме того тренировал четыре (!) команды - начиная со второй сборной своего института.

Именно в эти годы, по утверждению Ельцина, он из-за нехватки времени приучил себя спать по 3,5 - 4 часа в сутки. И эта привычка осталась у него на всю жизнь.

Совершенно очевидно, что это возможно только при наличии великолепного здоровья.

В 1955 году Борис Ельцин закончил учебу в институте, защитив диплом на тему строительства телевизионных башен.

Психология Ельцина: из детства в политику
Наиболее фундаментальный, не могу судить в какой мере научный, анализ влияния детских комплексов Бориса Ельцина на его последующую жизнь, в том числе и политическую, сделал мой коллега по 'Независимой газете' литератор Олег Давыдов. Из его большой статьи 'Президентский коловорот. Борис Ельцин как сын и родитель' я хочу привести несколько цитат.

Основу поведенческих стереотипов Ельцина Олег Давыдов видит в коллизии, в которой мальчик Боря оказался между жестоким отцом, наказывающим его ремнем (до 14 лет) за каждый проступок, и 'вечной защитницей' матерью.

Суть этой коллизии Олег Давыдов описывает так: 'Надо устраивать провокации, в результате которых отец будет бить, мать - спасет, и от этого будет большая польза, чем от банальной детской требовательности'.
Сравнивая различные 'трагические' и 'странные' эпизоды из жизни Ельцина разных лет, список которых я уже приводил, Олег Давыдов приходит к такому выводу:
'Президент в течение всей своей жизни повторяет один и тот же маневр: на ровном месте он вдруг совершает поступок, которым приводит его и тех, кто его окружает (в период президентства это вся страна), в гибельную ситуацию, но потом героическими усилиями выходит из этой ситуации с честью для себя (окружающие при этом могут пострадать). Эти три шага, обычно повторяющиеся в ельцинском поведении <...>: 'ошибка', 'кризис' и 'спасение'.
Развивая эти мысли, Олег Давыдов, например, утверждает, что для Ельцина Горбачев был 'отцом', который его бил, а народ, избиратели - 'матерью', которая его защищала. И Б.Н. всякий раз провоцировал 'отца' на побои, дабы иметь возможность обратиться за защитой к 'матери', от которой затем можно требовать что угодно, любых жертв для удовлетворения капризов и амбиций 'сына'.

Не могу поручиться за научную обоснованность выводов Олега Давыдова, но тем не менее привожу их здесь, ибо всякому, кто изучает жизнь Бориса Ельцина по его поступкам, как детским (описанным им в двух его книгах), так и взрослым, в том числе в политике, станет ясно: схема, предложенная Давыдовым, работает едва ли не в 100 случаях из 100.

На стройке: еще не начальник
После окончания института Ельцин отказался занять предложенную ему должность мастера на стройке, а решил год поработать рабочим, чтобы 'освоить 12 строительных специальностей'. Причина? 'Сразу руководить стройкой, людьми, не пощупав все своими руками, - я считал большой ошибкой. По крайней мере точно знал, что мне будет трудно, если любой бригадир с умыслом или без умысла сможет обвести меня вокруг пальца, поскольку знания его непосредственно связаны с производством'.
Я уже отмечал некоторые, порой существенные противоречия в оценках Ельциным сходных ситуаций, если они касаются его лично и других, а также 'корректировку' им различных фактов и событий в выгодную для себя сторону. Поэтому должен отметить следующее.

Всем известно, что в советское время рабочие зарабатывали гораздо больше своих начальников - мастеров. Ельцин только что окончил институт. Ему нужно было начинать самостоятельную жизнь, в том числе и семейную (к этому времени у него уже был роман с Наиной Гириной, на которой он женится через год), надо было думать о своей квартире. Правда, сам Ельцин ни о чем таком не пишет. Вообще непонятно, где он в это время живет, где находятся его родители, брат и сестра. Их он больше не вспоминает.

Можно предположить, что Ельцин просто ушел из своей семьи, оставшейся в Березниках (?), жил в общежитиях для рабочих. Все это вполне естественно для молодого человека, тем более для молодого строителя в то время. Но Ельцин совершенно не касается этих моментов, приводя лишь единственную (приведенную выше) причину своего решения год поработать простым рабочим.

Ничего не пишет он и о том, каково ему было расставаться с волейболом, об увлечении которым он с такой любовью рассказывал ранее (даже 'спал с волейбольным мячом'). Это тем более странно, что все лето после защиты диплома он, как сам утверждает, провел в различных волейбольных турнирах (в Тбилиси, Ленинграде, Риге). Конечно, это не могло помешать устройству на работу - людей на стройках всегда не хватало. Но вот работа на стройке, да еще обучение 12 специальностям за год, конечно, не могли сочетаться с регулярными занятиями спортом, тем более - с участием в соревнованиях.

Ельцин, как мы помним, очень высоко оценивал свои спортивные таланты, особенно в волейболе. При постоянном стремлении к лидерству, к победе расставание со спортом для него должно было быть делом непростым.

Возможно, однако, здесь сказался ельцинский прагматизм, его расчетливость - те черты, о которых я еще не писал специально, но которые, безусловно, не последние в его характере. Если это ему нужно, Б.Н. способен отказаться от очень многого.

Ельцин отмечает, что сборная Свердловска, хоть и считалась 'серьезной' командой, никогда выше шестого-седьмого места на первенстве страны не поднималась. А сам Ельцин из-за дефекта левой руки, отсутствия двух пальцев, потерянных в результате взрыва гранаты, конечно, не мог претендовать на индивидуальную карьеру в этом виде спорта. Словом, путь к победе, к лидерству лежал не здесь.

Так или иначе, через год, овладев 12 строительными специальностями и пройдя через ряд уже описанных мною случаев (см. предыдущую сноску. - В.Т.), каждый из которых мог стоить ему жизни (железнодорожный переезд, едва не упавший башенный кран и прочее), Ельцин стал мастером на стройке, начав тем самым свое довольно стремительное продвижение по ступенькам должностной иерархии в строительстве.

Карьера профессиональная и партийная
Панегирически описывая свою работу на различных стройках, сам Борис Ельцин отмечает свою работоспособность, борьбу с разного рода несправедливостями и, естественно, столь распространенными во всяком строительстве приписками, а также то, что он рано начал работать самостоятельно, на начальственных должностях, почти никогда не находясь у кого-то в подчинении. Строительная карьера Бориса Ельцина естественным образом переросла в партийную - по вполне накатанной в то время схеме, но при наличии, естественно, соответствующих способностей, активности и собственно членства в партии. В 1961 году, пять лет спустя после окончания института, Ельцин вступает в КПСС, очевидно - после того, как он вышел из комсомольского возраста.

Уже к моменту вступления в КПСС Ельцин занимал начальственные должности в строительном управлении своего треста - поэтому партийность была просто необходима. Только очень выдающиеся нонконформисты, я уже не говорю о диссидентах - диссиденты в провинции, да еще на стройках тогда не водились в принципе, - могли оставаться беспартийными. Это было бы слишком трудным волевым решением, правда, не совсем объяснимым по нормам жизни того времени. Жизненная норма тогда - членство в партии, а не убегание от него. Ельцин действовал по правилам жизни. И естественно, что после того, как он стал 'партийным', карьерный рост его убыстрился. Он становится главным инженером, а затем и начальником Свердловского домостроительного комбината. А в то время (при Никите Хрущеве) - это важнейшие и ответственнейшие должности: в стране развернулось массовое жилищное строительство, та жилищная реформа, которая вывела десятки миллионов людей из бараков и коммуналок в более или менее цивилизованные (по меркам, кстати, большинства стран) условия жизни в отдельных, хоть и малогабаритных и малокомфортабельных квартирах.

Начальник крупного предприятия в одном из крупнейших городов страны (по принятому ранжированию - третьем индустриальном центре СССР после Москвы и Ленинграда, никакие столицы союзных республик конкуренции не выдерживали) - это, безусловно, хорошая карьера, свидетельствующая о достаточно незаурядных качествах того, кто ее сделал. И это - в 32 года. Все-таки как ни относиться к 'проклятому советскому прошлому', а из песни слов не выкинешь, как любили выражаться при Леониде Ильиче Брежневе (а он уже год как сидел в Кремле): общество давало дорогу молодым. Тот, кто был энергичен, мог на многое и рассчитывать. Главное - работать. И тебя обязательно (почти обязательно) заметят.

Ельцина заметили. В 1968 году, через три года после того, как он возглавил Свердловский ДСК, его назначают заведующим отделом строительства Свердловского обкома КПСС. Это должность, на которую не попросишься сам. Не подашь заявление о приеме, потому что хочешь или считаешь, что можешь выполнить эту работу лучше других. На эту должность тебя избирает Система. Все, что было до того, могло быть случайным. Здесь случайностей быть не могло. Отлаженный еще Сталиным механизм действовал четко и бесперебойно. Правда, выбор мог быть неудачным, а в южных и азиатских регионах и республиках СССР - по блату, за взятку, по семейно-клановым связям. В Свердловске - нет. Выбирала Система по своим, до деталей прописанным правилам, нормам и традициям. Но в духе той, еще первой демократизации, не совсем сошедшей на нет после отставки Хрущева, в духе косыгинских, так и не развернувшихся в полную мощь экономических реформ.

И еще: партии нужны были молодые. И она позвала Ельцина (наряду с ним, конечно, сотни других - по всей стране).

Все, что происходило с Ельциным до 1968 года, до этого назначения, было легко и просто: сильный, с высшим образованием, из рабочих, энергичный молодой человек, выходец из деревни, а потому не обмещанившийся в уже наступающих (во всяком случае, для уровня тех должностей, которые занимал к тому времени Ельцин) повышенно-комфортных условиях, переходил с одной должности на другую, всякий раз - более высокую, нигде не задерживался более трех лет, не успевая соскучиться, закоснеть, потерять вкус к работе.

Заведующим же отделом строительства обкома он проработал целых семь лет, полный политический цикл (тогда это были пятилетки). Это - уже новая веха в карьере, в работе, в жизни, в психологии. Вступив в эту должность еще молодым человеком - в 37 лет, он проработает на ней до 44, до полной зрелости, основательности и незыблемости характера, семейной жизни, мировоззрения.

Молодость Ельцина закончилась на партийной работе. На ней же началась его настоящая взрослая жизнь.

'Учитель' об 'ученике'
Карьера, сделанная Борисом Ельциным в Свердловске, им самим описана хоть и подробно, с множеством деталей, но как-то нечетко. По счастливому исключению один из свидетелей этой карьеры, более того, человек, сам приложивший к ней руку, спустя долгие годы все-таки описал Бориса Ельцина того периода. Отрывки этих воспоминаний в 1999 году были опубликованы в журнале 'Русский Кто есть кто'. Их автор - Яков Рябов, предшественник Ельцина на посту первого секретаря Свердловского обкома КПСС. В этих отрывках несколько глав посвящены непосредственно нашему герою. Одна, кстати, так и называется: 'Мой ученик и выдвиженец...' Это одно из немногих авторитетных прямых свидетельств о том периоде жизни Ельцина, причем написанное с очевидно объективистских позиций. Во всяком случае, Яков Рябов старается постоянно отмечать положительные стороны работы и действий своего 'выдвиженца'. Поэтому процитирую обширные куски из воспоминаний Рябова (стилистику автора я сохранил без изменений).

'Мой ученик и выдвиженец в ОК КПСС Б.Н. Ельцин'
Яков Рябов.

'Из записок первого секретаря'
'Мне очень нелегко и даже неприятно писать эту главу, но, видимо, надо, так как я практически в каждом разделе в той или иной форме затрагиваю деятельность Ельцина. Это и понятно, ведь у Ельцина со мной жизненный узел завязался в 1963 году - 35 лет тому назад, а это немало по любым человеческим меркам.<...>
Итак, в годы хрущевского правления в стране начали заниматься крупноблочным и крупнопанельным домостроением. Фрагменты такого строительства у нас в области уже были, и мы решили объединить разрозненные участки в единый комбинат крупнопанельного домостроения. Возглавил его заслуженный и опытный организатор строительства Н.И. Ситников. К нему главным инженером мы решили подобрать молодого инженера на перспективу роста. Тогда-то на эту роль и пригласили одного из начальников управлений строительного треста Южуралстроя Бориса Ельцина. В 'Исповеди на заданную тему' он об этом говорит, но, к сожалению, в ней много неправды и искажений. Напрасно он в этом пасквиле оплевывает старших товарищей по работе, которые его оберегали, растили и рекомендовали на выдвижение по службе. <...>
Объективно говоря, работал он неплохо, был достаточно настырным. Через 1,5 - 2 года мы выдвинули его на должность директора этого комбината. Но горком партии и руководство Главсредуралстроя (начальником ГСУС в то время был С.В. Башилов, а его замом работал Н.И. Ситников, который и был у истоков создания ДСК), следили за работой Ельцина, спрашивали с него за ввод жилья, в то же время и серьезно помогали. Особенно в конце года, когда за 2 - 2,5 месяца до его окончания необходимо было сдавать по 100 - 150 тыс. кв. м жилья.

По решению бюро горкома партии заводы и промышленные строительные тресты направляли в помощь Ельцину строителей, рабочих и служащих для выполнения годового плана по вводу жилых домов. Бывало и так, что в дом и в каждую квартиру нагоняли плотников, маляров, сантехников и разнорабочих. В общем, в более недостроенных домах скапливалось столько людей, что они задевали друг друга мягкими местами, но дело делалось до конца текущего года. Однако премии за ввод жилья и другие объекты получали директор комбината и его служащие, а направленные люди с заводов получали среднюю зарплату по месту работы. <...>
Вспомнился один неординарный случай, который связан с работой Б.Ельцина в ДСК. В начале 1966 года рассматривался вопрос о награждении орденами и медалями отличившихся специалистов по итогам пятилетки 1961 - 1965 годов. Горком и обком партии совместно с ГСУС представили Ельцина к награждению орденом Ленина. В дни работы XXIII съезда КПСС мы - члены бюро обкома партии, делегаты съезда, находясь в Москве, решили уже в окончательном плане рассмотреть кандидатуры отличившихся работников области для награждения. Вдруг из Свердловска получаем телеграмму, что на одной из улиц ночью разрушился почти готовый пятиэтажный крупнопанельный дом, который строил ДСК, где директор Б.Ельцин. Помню, секретарь обкома партии М.Сергеев внес предложение снять Ельцина с награждения, его поддержал первый секретарь - К.Николаев. Остальные члены бюро ждут моего мнения. Я заявил, что с решением не надо торопиться. Поручите мне, как второму секретарю обкома, разобраться и доложить. Так и договорились. Я позвонил в Свердловск, просил выяснить, как все это произошло, и доложить. В городе уже работала комиссия, в которую вошли квалифицированные строители, проектировщики, работники прокуратуры и др. <...>
Предварительные выводы комиссии: фундамент для этого дома делали зимой в холодное время, бетон не успел 'схватиться' и застыл. Весной фундамент оттаял и 'пополз', движение фундамента вызвало колебание конструкций, и дом рухнул. Но, учитывая, что люди не пострадали, в уголовном порядке никого не привлекли. Выяснилось, что строительство фундамента осуществлял другой строительный трест, поэтому решили виновных наказать в административном порядке. Вина Ельцина заключается в том, что он не осуществлял должного контроля за работой субподрядных организаций.

В конечном итоге я добился, чтобы Ельцина представили к государственной награде, хотя и меньшей значимости, но и это мне досталось нелегко. Таким образом, Борис Николаевич в 1966 году был награжден первым орденом 'Знак Почета'. <...>

***

Б.Н. Ельцин в конце 1968 года был приглашен на партийную работу в Свердловский обком партии. В то время я работал вторым секретарем, курировал отрасли тяжелой промышленности - черную и цветную металлургию, горнорудную и химическую, лесную, целлюлозную и деревообрабатывающую, машиностроение, а также строительные работы и стройиндустрию <...>.

Заведующим строительным отделом обкома партии в то время работал А.И. Гуселетов, он был уже в возрасте (54 года), да и здоровьем не блистал. В связи с этим встал вопрос об укреплении этого отдела молодым, более энергичным человеком, но уже имеющим опыт строительной практики. Когда мы начали заниматься подбором, кандидатур на роль зав. строительным отделом было немало. 'Всплыла' и кандидатура Б.Н. Ельцина. Как-то встретился я с друзьями, они мне задают вопрос: 'Яков Петрович, вы собираетесь заменить Гуселетова, вроде рассматриваете кандидатуру Бориса Ельцина? Имейте в виду, у него неуравновешенный характер, поэтому к кандидатуре Ельцина надо подходить взвешенно'.

Оказалось, что мои друзья учились с Борисом, знали его со студенческих лет и прямо говорили о его властолюбии, амбициях, устремлениях к власти любым путем. Как говорится, он готов перешагнуть не только через товарищей, но если потребуется, и 'через родную мать'. Говорю: 'Спасибо, что вы мне это сказали, значит, у человека есть желание отличиться и стремление быть впереди, но для меня это новая информация'.

Я Ельцина знал только как директора домостроительного комбината и относился к нему позитивно. Конечно, это его не очень хорошо характеризует, значит, его надо постоянно держать под контролем. Спрашиваю: 'А как вы его оцениваете с точки зрения дела?' Задумались. А потом отвечают: 'Здесь вопросов нет - сделает все, что угодно, 'разобьется', но выполнит поручение начальства'.

На это я им отвечаю: 'Вот вы и дали мне хорошую характеристику на Бориса. Во-первых, я беру его не на идеологическую работу, а на конкретное дело - заниматься вопросами промышленного, жилищного, коммунального и другого строительства и стройиндустрии, он будет возглавлять строительный отдел обкома. Во-вторых, ваши опасения - это плод студенческих лет, сейчас, видимо, его жизнь кое-чему научила и, возможно, уже скорректировала его характер. И в-третьих, я беру его под свое начало, а у меня достаточно знаний и опыта, силы и воли, чтобы заставить его работать так, как надо. А если я замечу, что он будет 'выпрягаться из оглобель', поставлю на место'.

Проанализировав все кандидатуры, я все же остановился на Ельцине. Он был молодой - 37-летний зрелый мужчина, высокого роста, спортивного телосложения, имел уже достаточный опыт работы промышленного и гражданского строительства, к тому же член горкома партии, в общем - подходящая кандидатура.

Я оговорил его кандидатуру с первым секретарем обкома, он не возражал. После этого я пригласил Б.Н. на беседу. Могу объективно сказать, что он не рвался на эту работу, но после нашего разговора дал согласие. В конце встречи я ему сказал, что, изучая кандидатуры, я решил 'рекомендовать вас, хотя характер ваш имеет недостатки, это надо иметь в виду и не допускать в работе с людьми'.

Он задумался, но вместо того, чтобы сказать: да, действительно, характер у меня не сахар, надо будет следить за собой, - он мне задал вопрос: 'Интересно, кто же вам, Яков Петрович, мог это сказать?'
Позже он вычислил этих друзей и не дал им хода. <...>
Итак, Б.Н. Ельцин в конце 1968 года начал работать заведующим строительным отделом Свердловского обкома партии. К самой работе он относился добросовестно и ответственно. <...>
В связи с тем, что я около 11 лет работал секретарем обкома партии, из них шесть лет первым, курировал практически всю экономику и жизнеобеспечение области, вопросы инвестиций и капитального строительства были все эти годы под моим постоянным контролем. Я уже говорил, что Б.Н. работал эти годы с отдачей, набирался инженерно-строительного и организационно-хозяйственного опыта. Учитывая экономическую мощь Среднего Урала, наличие множества особо важных народно-хозяйственных строек в нашем крае и постоянный контакт с людьми, Ельцин на разборе строительного объекта практически всегда был при мне. В области не было ни одной крупной строительной площадки, где бы мы с Борисом не были.<...>
Почти семь лет Б.Ельцин проработал заведующим отделом. Не скрою, было немало серьезных претензий к нему за эти годы - за грубость, бездушное отношение к людям и даже хамство. 'Уйми ты его наконец', - говорили мне его же и мои товарищи по работе. Я не раз пытался это сделать, но в ответ мне частенько Борис отвечал: 'Яков Петрович, это у меня получается не со зла, а во имя дела'. В общем-то, я ценил деловые качества Бориса, помогал ему, доверял, растил его и воспитывал как мог. Хотел, чтобы он набрался человечности, элементарной культуры. Но привычку подминать всех под себя, 'расти' за счет других мне так и не удалось побороть в нем.

***

Из нашей области был постоянный отбор кадров в Москву в ЦК КПСС, в Совет министров, в Госплан, в различные министерства, ЦК ВЛКСМ, ВЦСПС и в другие организации и ведомства. Кроме того, свердловчан направляли в разные республики и области Российской Федерации. Мы считали это нормальным явлением подбора и расстановки кадров. Даже пока Борис Николаевич работал в обкоме партии, к нему тоже выходили с предложениями. В свое время первый секретарь Костромского обкома партии Ю.Н. Баландин приглашал Ельцина в его обком на роль секретаря. Б.Н. был у меня и советовался, как ему быть. Я ему сказал: 'Если хочешь - иди, но что тебе рваться из такого обкома, как наш, у тебя и здесь есть перспектива роста'.

В то время у нас с Борисом сложились уже хорошие деловые отношения. Второе предложение ему сделал И.Т. Новиков председатель Госстроя СССР, приглашал на должность зампредседателя. Борис вновь пришел ко мне за советом. Я ему сказал примерно то же самое: 'Смотри, как хочешь, но я на тебя имею виды. Если все-таки есть желание работать в Госстрое, я возражать не буду. Но пока ты будешь работать завотделом обкома'. Я ему в принципе намекал, что если он освободится от своих недостатков, у него будет рост. Он это понимал, но замечания в свой адрес воспринимал всегда очень болезненно. Я чувствовал, что он карьерный рывок хочет сделать именно на партийной работе. После этого Борис, видимо, наконец-то понял, что ему надо меняться. И он, в общем-то, заметно изменился, его как будто подменили. В своем поведении он поменял тактику, начал искать дружеские контакты со своими коллегами в обкоме партии, заигрывать с членами бюро и секретарями обкома, с облисполкомом и другими вышестоящими кадрами.

Заметно начал подниматься авторитет Б.Ельцина, к 1975 году он уже был зрелым мужем. Как раз в этом году у нас из области отозвали ряд ответственных работников. <...>
В 1971 году меня избрали первым секретарем обкома, а вторым я рекомендовал Г.В. Колбина - и не ошибся. Мы уверенно работали с ним крепким и надежным тандемом до 1975 года, последнего дня, когда он навсегда покинул свой родной Урал, перебравшись в Тбилиси.

После отъезда Колбина передо мной встала дилемма, кого выдвигать на место Геннадия, он ведь был главным резервом на роль первого секретаря Свердловского обкома партии. Так ориентировались и в ЦК КПСС. Пришлось думать и советоваться с членами бюро обкома, в том числе с Колбиным и орготделом ЦК партии. <...>
После различных вариантов пришли к выводу: вторым секретарем избрать Е.А. Коровина, а вместо него рядовым секретарем избрать Б.Н. Ельцина. Хотя он и начал меняться в лучшую сторону и за семь лет набрался опыта, изучил область, знает кадры и задачи, стоящие перед областью в вопросах ее развития и капитальных вложений, все равно в этой ситуации будет правильно, если мы его испытаем в роли рядового секретаря. Так и решили. Б.Н. Ельцин, конечно, был благодарен за такое доверие. Но после организационного пленума я сделал перераспределение обязанностей между секретарями обкома - Ельцину поручил все вопросы строительства <...>.

***

Итак, свершилось, Борис Николаевич стал секретарем обкома по строительству. Это давало ему больше самостоятельности и оперативности в решении тех вопросов, которые он ведет. <...>
В то время вокруг меня ходили разные кривотолки, что меня могут куда-то выдвинуть или перевести, даже рисовали всякие прогнозы. Борис это тонко улавливал и уже знал, как себя вести, с учетом того, что второй секретарь Е.Коровин не является для него конкурентом и не рвется во власть. И тут Борис понял, что ему надо держаться поближе ко мне, как это он уже делал в последние годы и заслужил выдвижение в секретари. И он притаился. Мы по-прежнему вместе с ним бывали на особо важных стройках, он еще не мог обходиться без меня, так как для их ввода требовались дополнительные ресурсы строителей, людей с предприятий, и решать многие вопросы в области и Москве, которые без первого секретаря обкома не решить. Как я понял, но, к сожалению, значительно позже, Борис вел себя как типичный подхалим и карьерист, старался исполнять все мои желания. И мне это импонировало, я и в мыслях не думал, что это его тактика для дальнейшего рывка в карьере, а наоборот, считал, что молодец Борис, наконец-то понял задачи области и делает все, чтобы их осуществить. Мы продолжали дружить семьями.

Я почему-то в него верил.

Потом его опять начало 'заносить'.

Ко мне начали поступать замечания по грубому, нетактичному отношению Ельцина к разным категориям кадров. Понять не могу, почему? Или это рецидив? Или он злоупотребляет моим доверием? В общем, что бы там ни было, решил провести с ним очередной 'ликбез'.

Привожу мою беседу с Борисом по записи из моего дневника от 14 июня 1976 года.

'Вынужден ему снова сделать замечания.

• 1. За его высокомерие.
  
  
• 2. Неуважение к товарищам по работе, в том числе и к членам ОК КПСС, грубость, резкость в обращении и ненароком напоминание им, что вы лезете не в свое дело, если не понимаете.
  
  
• 3. Это выражается в том, что он очень болезненно воспринимает замечания в адрес строителей, особенно ГСУС, как обиду для себя.
  
  
• 4. Сам резок к людям, даже груб и нетактичен, до оскорбления, в то же время обидчив и вспыльчив, даже при законной просьбе или постановке вопроса товарищами.
  
  
• 5. Никак не может отойти от ведомственности, а это плохо, даже пагубно для секретаря обкома и члена бюро.

Выслушав замечания, надулся, нахмурился, опустил голову, даже не повернул ее в мою сторону и спросил: 'Все?' Я сказал: 'Пока да'.

Он заявил: 'Можно подумать?' Я сказал: 'Пожалуйста, подумайте, но надо делать выводы. Это у меня с вами не первый разговор на эту тему, в том числе уже на должности секретаря обкома партии'.

Ему ничего не оставалось, как встать и уйти'.

После каждого подобного разговора он делал выводы, но, к сожалению, выдержки ему не хватало до конца. Я Бориса не упрекал, что его неуважительное отношение к товарищам приводит к тому, что по многим вопросам, которые находятся в его компетенции, его же коллеги к нему не идут, а выходят на меня.

В то же время я понимал, что это сильный работник, волевой, может себя заставить работать, но у него еще нет профессиональной партийной объективности понимания общих задач области и своей причастности к ним как секретаря обкома партии. Однако после последнего с ним разговора он, видимо, серьезно все проанализировал, взвесил и через некоторое время, при разборе состояния дел на каком-то строительном объекте, когда мы остались вдвоем, Борис сам заговорил: 'Яков Петрович, ну действительно, может быть, я забываюсь и веду себя не очень тактично по отношению к тем, кто проваливает дело. А их пробивает только нажим, но нажим мой, может быть, не всегда бывает корректным'.

Вот этим Борис меня подкупал и успокаивал. Он не раскис, а наоборот, отрегулировал свои отношения с секретарями обкомов партии, с другими руководящими кадрами, продолжал работать ответственно, с достаточной требовательностью и отдачей'.

В этом месте обрываются опубликованные в журнале 'Русский Кто есть кто' воспоминания Якова Рябова, в дальнейшем секретаря ЦК КПСС, после отъезда которого в Москву Борис Ельцин занял место первого секретаря Свердловского обкома, то есть стал первым человеком области. Написанные суконным партийно-бюрократическим, местами корявым языком, они тем не менее представляются достаточно искренними. Кстати, сам Борис Ельцин в книге 'Записки президента' вообще не упоминает того, кто его 'выдвинул'. А в более ранней 'Исповеди на заданную тему' пишет о нем кроме двух-трех формальных упоминаний лишь в связи с Октябрьским пленумом ЦК КПСС 1987 года, где после критического выступления Ельцина в адрес Михаила Горбачева и Политбюро в целом началось обсуждение уже самого Б.Н.:
'Одно выступление за другим, - во многом демагогичные, но не по существу, бьющие примерно в одну и ту же точку: такой, сякой Ельцин. <...> Выступает Рябов, с которым столько в Свердловске вместе работали. Зачем? Чтобы себе какую-то тропинку проложить вверх, если не к будущему, то хотя бы к своей пенсии? И он тоже начал обливать... Это было тяжело'.
Я не буду комментировать воспоминания Рябова. Но я не могу в отличие от Ельцина исключить, что Яков Рябов нападал на него на Октябрьском пленуме, вполне искренне считая, что его 'выдвиженец' не прав, а отнюдь не для того, чтобы 'проложить тропинку вверх'. Суров Борис Николаевич по отношению к другим - не то что к себе.

Первый секретарь: тупик карьеры?
Итак, 2 ноября 1976 года Борис Ельцин был избран первым секретарем Свердловского обкома КПСС, что, как известно, по нормам тех лет было возможно только после того, как эту кандидатуру утвердили в аппарате ЦК КПСС в Москве, точнее, даже выше - в Политбюро. Естественно, по тем же самым нормам он был на ближайших выборах (1978 г.) 'всенародно избран' депутатом Верховного Совета СССР, а на ближайшем съезде КПСС (1981 г.) - членом ЦК КПСС. Эта должностная триада (первый секретарь обкома КПСС - депутат ВС СССР - член ЦК КПСС) - обязательный номенклатурный набор, совокупно достававшийся в награду любому лицу, возглавившему по решению Москвы партийную организацию любого края, области или автономной республики в СССР, тем более - такой крупной и стратегически важной, как Свердловская.

Что это значило в реальном властном раскладе?
Во-первых, Борис Ельцин вошел в политическую элиту Советского Союза, включавшую не более нескольких сотен человек.

Во-вторых, внутри этой элиты он был членом вполне определенной когорты - наместников партии, а значит, и вообще государства СССР-КПСС, на местах. Таких было 159 человек (на 1985 год). Причем во всех союзных республиках, кроме Российской Федеративной Республики, где находилась Свердловская область, между Москвой и первыми секретарями стояли еще республиканские ЦК со своими первыми, вторыми, третьими и прочими секретарями, председателями республиканских Верховных Советов и Совминов, шефами республиканских КГБ, МВД и прокуратур, министрами республиканских правительств. Первый секретарь в регионе, находящемся на территории России, подчинялся непосредственно Москве, союзным властям. То есть в этом смысле Ельцин входил в еще более узкий круг первых секретарей с потенциальным весом, равным первому секретарю небольшой союзной республики. В этом было громадное преимущество, поднимавшее Ельцина выше, чем было положение формально равных ему по должности, например первого секретаря какого-нибудь Костромского обкома КПСС (хоть и в РСФСР, но слишком незначительная в сравнении со Свердловской областью) или первого секретаря Ферганского обкома компартии Узбекистана. Для двух последних невозможно было сразу стать секретарем ЦК КПСС или министром союзного правительства. Для первого секретаря Свердловского обкома это была вполне реальная цель. Собственно, из таких людей в брежневские годы в основном и формировались высшее партийное руководство страны и ее правительство.

В-третьих, будучи 'царем и богом' для всех, кроме командующего Уральским военным округом и еще, быть может, начальника управления КГБ по Свердловской области, Ельцин, как и всякий областной первый секретарь, если только он не имел личных связей с кем-то из могущественных членов Политбюро, все-таки зависел от очень многих московских начальников, часто весьма мелкотравчатых. По той простой причине, что они работали в столице, хотя сами там хозяевами не были, а он - всего лишь в провинции, пусть и в регионе, полным хозяином которого был. Этот диссонанс - у себя ты можешь приказывать всем, а в Москве, будучи по партийной должности выше всех, кроме секретарей ЦК и членов Политбюро, зависишь не только что от заведующего отделом или подотделом ЦК, а то и просто от инструктора высшего партийного органа. Типичные отношения Центр-провинция в централистском государстве.

В-четвертых, объективно привилегированное положение Свердловской области имело и свою оборотную сторону - из нее очень часто рекрутировались люди в Москву или по ее указанию - в другие регионы на более высокие должности. Это называлось 'кадровой политикой КПСС' и приводило к тому, например, что директор свердловского Уралмашзавода Николай Рыжков в тот год, когда Ельцин стал всего лишь секретарем Свердловского обкома, был переведен в Москву на должность первого заместителя министра тяжелого машиностроения СССР. Уже при Горбачеве он станет председателем правительства СССР и, естественно, членом Политбюро. А Геннадий Колбин в том же 1975 году, освободив, правда, тем самым место для Ельцина, из вторых секретарей Свердловского обкома был назначен, то есть, простите, избран, вторым секретарем ЦК компартии Грузии, а при Горбачеве - первым секретарем ЦК компартии Казахстана. Так те, кто работал рядом с Ельциным, а часто и его подчиненными, выходили на союзную орбиту, получая уже реально, а часто и в собственно должностном отношении более значимые властные посты и полномочия. Не думаю, что за всеми из этих взлетов самолюбивый и властолюбивый Ельцин наблюдал без ревности.

Правда, если у тебя сохранились хорошие отношения с этими людьми, и тем более если они ценили тебя, то в дальнейшем они становились твоей опорой в столице, перетягивали тебя в Москву. Но при этом, конечно, обязан был уже ты им, а не они тебе.

Словом, должность первого секретаря обкома - проблемная должность. Из полутора сотен человек, всякий момент ее занимавших, единицы оказывались на самом верху (Хрущев, Брежнев, Горбачев), десяток-другой - достигали уровня министров и членов Политбюро, десятка два-три - потеряв темп, набранный в провинции, терялись в Москве на крупных, но все-таки не столь важных и заметных должностях, растворяясь в столичной чиновничьей массе или в лучшем случае (при соответствующих связях и прыткости) уезжали послами за рубеж, но не становились известными дипломатами. А для большинства первосекретарство так и оставалось пиком карьеры, после которого они либо уходили на пенсию, либо получали какие-нибудь хлебные, но не очень престижные синекуры.

То есть чисто арифметически большинство тех, кем стал в 1976 году Ельцин, получив почти абсолютную власть в своем регионе и вплотную приблизившись к такой же власти в стране, срывались вниз, часто видя, как выше их возносятся более удачливые, более гибкие или более компетентные их коллеги, а то и подчиненные.

Ельцин, безусловно, очень остро, думаю, даже болезненно ощущал эту проблему возможного карьерного тупика в точке, из которой теоретически открыт путь еще выше, но пройти по нему сможет лишь один из десяти, а то и двадцати.

Именно тогда, предполагаю я, власть в Москве стала той болезнью, которая заразила Ельцина так, что вылечиться он смог, только получив ее. Но выздоровление оказалось новой формой болезни, еще более опасной, триумфальной и одновременно роковой.

Провинциал пред вратами столицы
Всех людей, живущих в провинции, по крайней мере русской (но думаю, что не только русской), можно разделить на три категории.

К первой относятся те, кого вполне удовлетворяет их жизнь, хотя многие из них и подозревают, знают или считают, что жить в столице гораздо лучше и интереснее.

Вторая категория - это те, кто всю жизнь мечтает о жизни в Москве, но никогда и ничего для реализации своей мечты не делает.

Наконец, меньшая часть всех провинциалов и меньшая часть тех из них, кто мечтал бы жить в столице, делает все возможное и невозможное, чтобы туда попасть.

И многим из них это удается. Большинство, однако, практически бесследно растворяются среди миллионов москвичей, лишь обновляя через браки кровь будущих жителей столицы да ухудшая своим провинциальным говором русский язык коренных москвичей. Но меньшинство завоевывает Москву - становятся известными всей стране людьми в науке, искусстве, бизнесе и, конечно же, в политике и во власти.

Но собственно во власти, точнее на высших этажах власти, провинциал всегда имеет преимущество перед москвичом. В России это - закон. Во всяком случае, в XX веке, с тех пор, как пресеклась монархия, ни один руководитель страны не был москвичом. Ни один. И Ельцин продолжил эту традицию.

Но к какой из перечисленных категорий провинциалов относится Ельцин? Знать это наверняка могут лишь члены его семьи и люди, близко общавшиеся с ним в Свердловске. А они, как я уже отмечал, по необъяснимым или, наоборот, объяснимым причинам молчат. Поэтому мне не остается ничего другого, как вновь строить предположения, основываясь, в частности, на воспоминаниях самого героя.

Судя по всему, Ельцин, в начале своей сознательной жизни будучи, безусловно, человеком, стремящимся выдвинуться, обойти других, лидерствовать, не претендовал для себя на что-то большее, чем какую-то карьеру на родине, а о жизни или работе в столице, тем более об успехе там, известности, не говоря уже о власти в стране в целом, не мечтал и не думал. Более того, само его стремительное карьерное восхождение в Свердловске было хоть и желанным, но удивительным для Ельцина. И страсть к нарастанию объема власти в своих руках он приобрел по ходу того, как эта власть все увеличивалась и увеличивалась.

Когда же он стал первым секретарем обкома, полным хозяином области (в рамках, предначертанных ЦК КПСС), зная, что решение о вручении ему этого поста и этих полномочий не могло быть принято никем в самом Свердловске, а только Москвой, он посчитал, что достиг предела возможного.

Яков Рябов, как мы помним, пишет, что Ельцин несколько раз хотел уехать из Свердловска, например, на должность простого секретаря обкома куда менее значимой Костромской области. То есть полной уверенности в успехе своей карьеры в Свердловске у Ельцина не было.

Назначение на должность первого секретаря обкома Свердловской области, о котором он узнал из уст самого Брежнева, как пишет Б.Н., было для него неожиданным, 'хотя где-то в душе чувствовал, какой может произойти разговор, но старался не подпускать это близко к себе'. Еще бы не чувствовать, если Якова Рябова только что назначили секретарем ЦК КПСС и он освободил пост хозяина области. Правда, Ельцин к этому времени был всего лишь простым, а не вторым секретарем обкома. Однако Рябов пишет, что Коровин, второй секретарь, был гораздо слабее Ельцина. То же отмечает в 'Исповеди' и сам Ельцин: 'Объективно говоря, Коровин, конечно, для первого секретаря со своим характером не годился. Это понимали все'. Фраза, подтверждающая объективность воспоминаний Рябова.

Совершенно очевидно, что именно Яков Рябов рекомендовал Бориса Ельцина на свое место, хотя об этом не упоминает ни Б.Н. в своих воспоминаниях, ни Рябов в своих опубликованных отрывках.

Так или иначе, но, как пишет Ельцин, 'начался период бурной работы'. И уточняет: 'И, как всегда в моей жизни бывало, больше всего я не жалел самого себя'.
Описывая свою работу в качестве первого секретаря, Б.Н. делает весьма неожиданные заявления: 'В это время Брежнев страной не занимался, или, скажем так, все меньше и меньше занимался. Его примеру следовали другие секретари ЦК. Так получилось, что мы работали полностью самостоятельно'. Так это или не так, проверить трудно.

'Я пользовался этой властью, но только во имя людей и никогда - для себя. <...> Во что я никогда не вмешивался, так это в правовые вопросы, в действия прокуратуры, суда'.
Ей-богу, если б Ельцин в силу ряда специфических причин не был сторонником свободы печати, первая книга, которую он должен был бы запретить, - это 'Исповедь на заданную тему'!
Ельцин утверждает, что, руководя Свердловской областью, он видел и понимал практически все проблемы, стоявшие перед страной, слабости ее самых высоких начальников. Совсем не исключено, что это так и было. Тем более что то же самое могут сказать о себе и десятки миллионов других людей. Но видеть - одно, а не выполнять распоряжения партии, особенно ее ЦК - другое. Ельцину против его желания, как он пишет, пришлось уничтожить расположенный в Свердловске дом Ипатьевых, последнее пристанище царской семьи, где она была расстреляна в 1918 году. Сделать это предписывало секретное постановление Политбюро ЦК КПСС, присланное Ельцину.

В публичном споре с Ельциным на XIX всесоюзной партконференции в Москве (1988 г.) Егор Лигачев, избранный Б.Н. главной мишенью для критики в Политбюро, бросив свою ставшую знаменитой реплику 'Борис, ты не прав!', сказал, что Ельцин завалил работу в Свердловской области и 'посадил область на талоны'.

Конечно, это было не так. Ельцин, безусловно, не виноват ни в талонах, ни в завале работы. Талоны на продукты и другие товары как следствие неэффективной экономической системы были явлением всесоюзным. И область, надо думать, развивалась не хуже других. И Ельцин работал, видимо, лучше других - иначе Горбачев не призвал бы его в 1985 году в Москву.

И в рамках Системы Ельцин, как я уже писал, был, на мой взгляд, оригинал-конформистом, человеком, пытавшимся своей работой выжать из Системы даже то, чего в ней не было, но не мысливший жизни вне социализма, Союза ССР, КПСС. Словом, это был высокопоставленный ударник коммунистического труда. Может быть, наивный ударник.

Впрочем, нет. Наивности, думаю, уже не было. Если даже отбросить суждения Якова Рябова о постоянно проявлявшемся карьеризме Ельцина, те, кто жил в советскую эпоху, знают - ударники не были простыми людьми. Как правило, это были люди честолюбивые и очень рациональные. За свой чрезвычайный труд они привыкли (советская власть приучила) и получать чрезвычайной мерой - денег, славы, почестей, власти.

С того момента, как Ельцин стал первым секретарем обкома КПСС и обжился на этом посту, прочувствовал его всеми фибрами своей честолюбивой натуры, он не мог не думать о Москве.

Вопрос в том, как он о ней думал.

Сам Ельцин об этом в 'Исповеди' пишет так: 'Не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве'.
В самом деле?
Уверен, что все было гораздо сложнее. Но сначала все-таки выслушаем, что думал Б.Н. о Москве в его версии, зафиксированной 'Исповедью', то есть осенью 1989 года, когда, потерпев сокрушительное поражение в столице, он сумел, совершив политическое, а может быть и физическое ('падение с моста') сальто-мортале, не только вернуться в официальную политику, пусть и не на первые пока роли, но вернуться таким способом, который сделал его почти неуязвимым, - через триумфальное всенародное голосование, причем в самой Москве. Ни один из его оппонентов не мог похвастаться этим: ни Горбачев, ни Лигачев, никто.

Об этом, впрочем, мы еще поговорим подробно в свое время и в более подходящем месте, а пока отметим, что Ельцин, рассказывая в тот момент о своем прошлом, по сути, рефлексирует о выборе пути в своем будущем. Он находится в Москве, он думает о ней, о том, что дальше в ней или с ней будет делать и сможет сделать. И пишет (привожу весь пассаж, из которого чуть выше вырвал только две строки), рассказывая о своем переезде в столицу:
'Расставаться со Свердловском было грустно, здесь я оставлял друзей, товарищей <:> вся жизнь здесь. Здесь женитьба, здесь две дочки и уже внучка. А потом, 54 года - тоже немало. <...>
Провинция рвется отдать своих выросших детей в Москву, на любых условиях, за любые унижения. <...>
Честно признаюсь, я тоже с предубеждением относился к москвичам. Естественно, близко мне с ними общаться не приходилось, встречался в основном с различными союзными и республиканскими руководителями. Но и от этого общения оставался неприятный осадок. Снобизм, высокомерие к провинции не скрывалось, и я эмоционально переносил это на всех москвичей.

При этом не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве. Я не раз отказывался от должностей, которые мне предлагали, в том числе и от должности министра. Свердловск я любил и люблю, провинцией не считал и никакой ущербности для себя в этом вопросе не чувствовал'.
Ельцин слишком упрощенно объясняет причины сложных взаимоотношений провинциалов и москвичей в России. Конечно, проблема дефицита тогда стояла очень остро, а Москва действительно была едва ли не островом благополучия в этом смысле. Но суть проблемы куда фундаментальнее, ее корни - в извечной взаимной любви-ненависти столицы и провинции во всяком централистском государстве.

Однако реальные мотивы конкретно ельцинского 'нежелания' жить и работать в Москве в приведенном отрывке присутствуют. Главный - возраст. 54 года - не поздно ли менять место и образ жизни?
При динамизме, энергичности, напористости, тогда еще отличном здоровье Ельцина, самим им описываемых, дело, конечно, в возрасте не как физическом, а, скорее, карьерном, профессиональном ограничителе. Не поздно ли выходить на новый старт, когда многие уже находятся на дистанции?
Последний звонок Ельцину, переломивший его нежелание соглашаться на работу в Москве, был от Егора Лигачева, еще совсем недавно такого же, как и Б.Н., первого секретаря обкома (но только Томского), а теперь секретаря ЦК КПСС и даже члена Политбюро. Правда, Лигачев несколько старше Ельцина, а вот человек, которому принадлежало решающее слово в подобных перемещениях, - Михаил Горбачев, тоже бывший первый секретарь (Ставропольского крайкома), вообще первое лицо в партии и государстве - генеральный секретарь ЦК КПСС, даже чуть младше Ельцина.

Да, в Свердловске все достигнуто, выше двигаться некуда. Но в Москве все придется начинать сначала, да еще с опозданием в сравнении с другими.

Конечно, Ельцин к этому времени не мог не мечтать о карьере в Москве, не мог не желать ее. Но не мог и не бояться (для честолюбца и властолюбца этот страх даже более естественен) поражения, неудачи.

Ельцин утверждает, что много раз не принимал приглашения на переезд в Москву. Даже для работы в качестве министра. Какого министра, правда, он не уточняет. Что странно - вряд ли забыл. Видимо, это был не союзный, то есть настоящий министр, а республиканский, второстепенный. Яков Рябов ведь свидетельствует, что Ельцин не то что на Москву, на Кострому - заштатный в сравнении со Свердловском городок - готов был однажды поменять родину. А в Москву, по Рябову, Ельцина приглашали (и он готов был согласиться) на должность заместителя председателя Госстроя СССР, мощнейшей структуры, превосходившей многие министерства. Правда, приглашали не первым заместителем, а одним из нескольких.

Да и сам Ельцин несколькими строками выше приведенного 'эссе о Москве и москвичах' вполне определенно объясняет еще одну причину своего нежелания переезжать в Москву в 1985 году:
'Члена ЦК, первого секретаря обкома со стажем девять с половиной лет - и на заведующего отделом строительства ЦК - это было как-то не очень логично. Я уже говорил, Свердловская область - на третьем месте по производству в стране, и первый секретарь обкома партии, имеющий уникальный опыт и знания, мог бы быть использован более эффективно. Да и по традиции так было: первый секретарь обкома партии Кириленко ушел секретарем ЦК, Рябов - секретарем ЦК, а меня назначают зав. отделом'.
Типичные проговоры Ельцина: сначала он дает какой-нибудь возвышенный мотив того или иного своего поступка, но затем в порыве откровенности называет и главную причину, как правило, прагматическую. В данном случае - я Москву не люблю и ехать туда не хочу, но самое обидное - пост предложили маленький.

Зная по описаниям самого же Ельцина его взаимоотношения с Горбачевым, нетрудно предположить, что была и еще одна причина: почему не позвонил сам генеральный секретарь?
Егор Лигачев, к тому времени уже член Политбюро, ставший, кстати, по свидетельству Вадима Медведева, тоже члена высшего партийного руководства, инициатором перевода Ельцина в Москву, должен был апеллировать к нормам партийной дисциплины, чтобы заставить Ельцина подчиниться. Во всяком случае, такова версия самого Б.Н. А вот если бы позвонил Горбачев, думаю, сопротивления не было бы.

Так, по решению Политбюро ЦК КПСС и 'вопреки собственному желанию', Борис Ельцин вынужден был покинуть Свердловск и перебраться в Москву.

В том, что большинство членов тогдашнего Политбюро потом пожалели о своем решении, сомнения нет. А Б.Н., напротив, не долго переживал неблагоприятные для себя условия перевода в Москву. Но обиду, судя по всему, он затаил нешуточную. Во всяком случае, все его описания первых дней, недель и месяцев жизни и работы в Москве переполнены раздражительностью и брюзжанием по каждому поводу. Об этом, впрочем, ниже.

Обиды обидами, но не мог же Ельцин, сделавший прекрасную карьеру в Свердловске, отдающий себе отчет в собственной целеустремленности и активности, опасаться, что 'низкий' пост, предложенный ему в Москве, станет причиной того, что он потеряется в столице. К тому же как партийный функционер он не мог не знать, что посты секретарей ЦК не создаются под простое желание даже и генсека кого-либо этим постом отметить. Переберись в Москву, войди в команду - повышение последует. Тем более что нацеленность Горбачева на довольно стремительное выдавливание старых кадров из Политбюро не могла быть для Ельцина секретом. По мере реализации этой политики освобождались бы и посты, не беда, что сегодня они заняты. И куда выгоднее находиться к нужному моменту уже в Москве, а не в провинции.

Наконец, реформаторский настрой нового молодого генсека тоже был очевиден. Приглашение в Москву было, по сути, приглашением в команду Горбачева, в команду, которая должна будет реформировать партию и страну. Ельцин, так много рассказывавший о своем недовольстве устаревшими методами руководства в столице, в ЦК, в Политбюро, должен был быть счастлив, что практически в первую неделю после прихода к власти нового лидера партии о нем не забыли, напротив, вспомнили и фактически зовут помочь общему важному делу - тому, что вскоре назовут перестройкой. Новое дело, что так любит, согласно его собственным оценкам, Ельцин.

И все-таки он отказывается.

Думаю, главная причина - это все-таки страх, неуверенность. Если и не в собственных силах, то в своей способности выделиться в той загадочно-желанной Москве. Мне кажется, Ельцин тогда трезвее оценивал себя, видел, что его успехи в Свердловске были результатом не столько его интеллектуального или делового превосходства над другими, сколько следствием случая, везения. Но везением легко управлять в привычной, знакомой обстановке. А Москва - неведомый мир для типичного провинциала, каким всегда был и остался Ельцин.

Он боялся рискнуть. Все остальное - капризы, обида на Горбачева, что не позвонил сам, придирки к предложенному не по чину посту - производное.

Кроме того, Ельцин, боясь Москвы, давно ждал этого приглашения. Может быть, даже устал ждать или отчаялся дождаться. Не станем забывать, что с осени 1982 года, когда умер Леонид Брежнев, это была уже третья смена высшего руководства в Москве (Андропов, Черненко, Горбачев). И каждая предшествующая приводила к рекрутированию кадров из провинции, обходя, однако, стороной Ельцина.

Когда случается то, чего слишком долго ждешь, желанное часто становится пугающим.

Я совершенно уверен, что в Свердловске Ельцин не верил в то, что когда-нибудь он сможет сделать карьеру в Москве, на всесоюзном уровне. Ибо не был он у себя на родине ни реформатором, ни партийным диссидентом или хотя бы вольнодумцем, но лишь ударником - лучшим в дозволенных рамках.

Больше того, думаю, что и на посту первого секретаря МГК КПСС, при своей бешеной активности, он лишь пытался вписаться в 'курс партии' на перестройку - вписаться в благодарность за то, что менее чем через год после того, как он покинул провинциальный Свердловск, Горбачев все-таки назначил его главой советской столицы. И лишь низвержение его с этой вершины за то, что он как мог старался реализовать планы партии, буквально расшибаясь в лепешку, пробудило в нем мысль сначала о власти как о форме мести, а затем уж о власти как об абсолютной ценности.

Михаил Горбачев, другой провинциальный первый секретарь обкома, напротив, по мнению всех - тех, кто любил его, и тех, кто не любил, - вполне сознательно и целеустремленно шел именно в Москву и именно за властью. И неудивительно, что, будучи одного возраста с Ельциным, Горбачев опередил его в темпах партийной карьеры, перебравшись в Москву, став секретарем ЦК и даже членом Политбюро еще при Брежневе.

К 1985 году Горбачев уже семь лет как жил в Москве, знал законы жизни этого города - центра политической бюрократии страны, города, во всем отличного от любого иного, даже самого крупного региона СССР.

Во-первых, в Москве, и только в Москве, формировалась настоящая политика страны во всех ее проявлениях - от идеологических до кадровых. Первый секретарь обкома, региональный партийный лидер, в то время - не более чем ставленник Москвы. В любой момент он мог быть смещен, при этом уровень его популярности в регионе не имел никакого значения - этот фактор учитывался лишь в отношении первых секретарей союзных республик. Никакой реальной политической свободы действий у него не было.

Во-вторых, в Москве была конкуренция, неведомая первым секретарям крайкомов и обкомов, как только они достигали высшей ступеньки в местной партийной иерархии. Конечно, существовало определенное соревнование между партийными лидерами регионов за благосклонность Москвы и, естественно, за возможность переместиться на союзный уровень руководства. Но это была не открытая конкуренция - слишком велик был уровень несвободы в их действиях. Так что выделиться среди полутора сотен себе подобных было практически невозможно. Срабатывало либо везение, либо личное знакомство с кем-то из московского начальства, либо действительно выдающиеся качества.

В любом случае переход в Москву, наполненную такими политическими интригами, которые первым секретарям-провинциалам казались высшей математикой, да еще под крыло нового амбициозного и по-своему тоже очень капризного генсека, без четкого представления о том, что он будет делать и что он от тебя хочет, было для не уверенного в себе политика и провинциально закомплексованного человека делом рискованным.

А Ельцин уже научился осторожности, почти забыв о былых подвигах времен молодости. Тем более что три смерти генсеков подряд могли привести не только к вызову на работу в Москву, но и к прямо противоположному результату.

В общем и целом у Ельцина были причины для серьезных раздумий, опасений и колебаний. Но самое забавное, что, если бы приказ партии не заставил Б.Н. преодолевать свою осторожность и робость, мы, возможно, так никогда и не услышали бы этой фамилии. Ясно, что и история страны тогда пошла бы как-то иначе.

***

Заканчивая описание свердловского периода жизни Ельцина, хотел бы попросить читателя еще раз перечесть второй эпиграф к этой главе.

Ельцин утверждает, что советская власть любила скромных, невысовывающихся, а не любила и даже не щадила сильных, ярких и умных. В одной из двух своих книг он, правда, оговаривается, что в случае с ним произошел какой-то сбой в Системе. Себя, следовательно, он относит к умным и ярким. Самооценка вполне простительная и в случае Ельцина даже не неожиданная.

Ошибка не в самооценке, ошибка в оценке Системы. Ей были нужны и те и другие. Но ярких, а особенно самостоятельных, ей нужно было гораздо меньше, чем скромных.

И все-таки был Борис свердловский ярким или скромным, невысовывающимся?
Безусловно, ни скромным, ни невысовывающимся его не назовешь. Но, видимо, в своей яркости он был чересчур брутален, тяжеловесен, груб (и в смысле невежливости, и в смысле неотесанности), прямолинеен, однозначен. В общем-то, все это свойства любого начальника в Системе, основанной на принципах единообразия и единомыслия во всем, что касается основ государственно-политического устройства.

Во всяком случае, считать Ельцина свердловского периода типичным, усредненным типом примитивного партийного бонзы, сделавшего карьеру лишь на основе обслуживания государственной идеи и лиц, ее олицетворяющих, конечно же, неправильно. Он верил в эту идею, в эту Систему. В силу не слишком выдающихся интеллектуальных способностей его критицизм был минимальным, а ударнический порыв, наоборот, максимальным. Он не видел больше, чем другие, но он был сильнее, энергичнее других. Он умел брать максимум тогда, когда другие, более умные или достойные, не только довольствовались минимумом, но даже и не предполагали, что имеют право на большее. Правда, девять лет на посту первого секретаря обкома почти отучили его от риска, борьбы, игры ва-банк. Он поскучнел и, судя по всему, успокоился. Ему показалось, что больше ничего в его жизни случиться не может, тем более что и то, чего он достиг, было гораздо выше того, на что мог рассчитывать первоначально, вступая в борьбу. К удивлению Б.Н., окружавшие его люди оказались слабаками, не конкурентами, сдавались при первой же неудаче. Но так не могло быть бесконечно. Сильные, возможно, более сильные, чем он, соперники собрались в Москве.

Но первый секретарь обкома не может просто написать заявление об увольнении и поехать завоевывать столицу. Тем более в 54 года. Когда у тебя семья. Да и обойти партию было нельзя - карьера вне партии не строилась. Вне партии, вне равного ей государства карьеру могли делать только диссиденты или революционеры. Ни тем ни другим Ельцин не был. Ему оставалось лишь пассивно ждать, подвернется или нет подходящий случай, чтобы вновь стать ударником Системы.

Случай представился. И Ельцин, на сей раз не без робости, решил им воспользоваться. Оказалось, что это была главная ставка в его жизни.

'Расставаться со Свердловском было очень грустно...'

Борис Ельцин. 'Исповедь на заданную тему'

Глава третья

Московское ускорение
12 апреля 1985 года начинается абсолютно новый этап в жизни Бориса Ельцина - он приступает к работе в Москве, а еще точнее - в цитадели государственной власти, то есть в ЦК КПСС. Правда, это не Кремль, где сидит генеральный секретарь, а Старая площадь - комплекс зданий для всего остального, кроме генсека, партийного руководства, включая как членов Политбюро, так и тех мелких цековских чиновников, которые когда-то опекали Ельцина и ему подобных первых секретарей обкомов и крайкомов. Ельцин вошел в число полусотни самых могущественных и влиятельных людей страны: выше него только члены Политбюро (примерно 10 человек), кандидаты в члены ПБ - еще пяток, секретари ЦК - примерно столько же; да еще заведующие более важных, чем его, отделов ЦК - Административных органов, Общего, Идеологического, Международного. И, пожалуй, Управляющий делами ЦК. Словом, на круг - до полусотни.

Интересно, что сам Ельцин в 'Исповеди' не выделяет начало работы в Москве как особый рубеж. Он утверждает, что его жизнь делится на три этапа. До Октябрьского Пленума ЦК (1987 год) - первый. От него и до дня выборов в народные депутаты СССР (март 1989 года) - второй. Это опала: 'Я оказался отрезан от людей и вел борьбу за свое выживание и как человека, и как политического деятеля'. Третий этап начался с победы на выборах. Когда Ельцин писал 'Исповедь', то он еще не знал, что сумеет-таки вытеснить Горбачева из Кремля. Но по его логике, президентство, власть над страной - продолжение третьего этапа, начавшегося с материализовавшейся в триумфальное голосование 'всенародной любви'.

Конечно, всякие периодизации подобного рода условны. И я уже писал, что и на мой взгляд, Ельцин первое время в Москве продолжал действовать как передовой коммунист, ударник коммунистического (в прямом смысле, учитывая его высокий пост в КПСС) труда.

И все-таки нельзя не заметить, что переезд в Москву стал буквально шоком для Ельцина. А с учетом дальнейшего развития событий тем более очевидно, что Ельцин свердловский, Ельцин московский до власти и Ельцин московский с момента захвата власти - три разные ипостаси одного и того же характера, одной и той же судьбы.

И все же с переездом в столицу началась новая жизнь Б.Н. Настроение у него при этом было отвратительное.

Московские страсти
Поразительно, как Ельцин в зависимости от настроения и своей политической цели с прямо противоположных позиций оценивает одни и те же вещи. И даже не замечает или не хочет замечать этого. Скорее, все-таки не замечает, ибо собственные эмоции, даже сиюминутные, для него важнее, чем все остальное. Кроме власти, разумеется.

Вот он приехал в желанно-ненавистную, пугающую Москву. Приехал недовольный. В 'Исповеди', описав свое отношение к Москве и москвичам (этот отрывок я приводил в предыдущей главе), он переходит к началу своей работы в столице. Сразу берет быка за рога, не забывая с ходу упомянуть и о своей привычке 'гореть на работе':
'Включился бурно, и отдел заработал активно. <...> Возвращался домой в двенадцать, полпервого ночи, а в восемь утра уже был на работе'.

Но все-таки вставляет перед этим абзацем еще один:
'Я в Москве. Показали квартиру, настроение было неважное, поэтому мне было все равно. Согласился на то, что предложили, - у Белорусского вокзала, на 2-й Тверской-Ямской. Шум, грязный район.

Наши партийные руководители обычно селятся в Кунцеве, там тихо, чисто, уютно'. А дальше - уже о работе.

Раз не понравилось - почему согласился? Страсть чувствовать себя обиженным - сладостная страсть. Раз не тот пост - пусть будет и не та квартира.

Квартира, разумеется, хорошая, в так называемом цековском доме. Кстати, по иронии судьбы в этом же доме и, кажется, даже в том же самом подъезде жил функционер ЦК КПСС Геннадий Зюганов. Через несколько лет это соседство станет невыносимым во всех смыслах.

Миллионы москвичей того времени мечтали бы жить в той квартире, которую дали Ельцину. Кирпичный дом, а не панельный, улучшенной планировки.

В центре города (недалеко от Садового кольца, а это в Москве и называется словом 'центр') - полчаса пешком до Кремля.

Конечно, в Москве существовали еще более престижные места для расселения начальства. В том числе и в центре. Располагались они совсем не в Кунцеве, районе тоже престижном и тоже для начальства, но не для высшего. Дело в том, что иметь городскую квартиру в Кунцеве бессмысленно, ибо все высшие руководители страны имели так называемые государственные, то есть служебные, дачи в подмосковных поселках Жуковка и Барвиха на Рублево-Успенском шоссе. От Кремля до Кунцева - 15 километров. От Кунцева до Барвихи и Жуковки - 10. Живя постоянно на даче (а именно так делали все, кто госдачу имел), нет смысла обретаться еще и в городской квартире, находящейся на окраине Москвы, среди невыразительных новостроек.

Иное дело, что для более мелких чиновников, входящих тем не менее в номенклатурный круг, жить в экологически чистом Кунцеве было и престижно, и удобно. Престижно, потому что там строились такие же спецдома, как тот, квартиру в котором дали Ельцину. Удобно, потому что Кунцево находилось на правительственной трассе, соединяющей Кремль с Барвихой и Жуковкой (Рублево-Успенское шоссе - Рублевское шоссе - Минское шоссе - Кутузовский проспект - Калининский проспект). На трассе практически не было светофоров, а машин тогда в Москве было куда меньше, чем сейчас. Даже не нарушая скоростного режима, из Кунцева до самого центра можно было добраться за 15 минут. Из других столь же отдаленных окраин города - в лучшем случае за полчаса, а то и за 40 - 45 минут.

Не случайно, что именно в Кунцеве была построена Центральная клиническая больница (ЦКБ) - так называемая Кремлевская больница. Она дополнила старую кремлевскую больницу, располагавшуюся в одном квартале от Кремля - на улице Грановского (ныне Романов переулок). Кунцевская больница равноудалена и от центра города, места работы всех высших начальников, и от дачных поселков на Рублево-Успенском шоссе - места, где они постоянно жили.

Интересно, что мечта Ельцина иметь квартиру в Кунцеве все-таки осуществилась. Но, естественно, после того, как он взял власть в свои руки. Прямо напротив ЦКБ, на другой стороне Рублевского шоссе, на Осенней улице, был специально построен дом, куда и вселились семья Ельциных, а также семьи его дочерей и ряда приближенных в тот момент к Ельцину чиновников - Гайдара, Коржакова, Илюшина. Разумеется, Ельцин там практически не появляется, а лишь проносится мимо дома на Осенней, когда едет со своей госдачи в Горках-9 в Кремль или обратно. Только дурным вкусом или капризом объясняется выбор этого места жительства (точнее - нежительства). Вокруг ничем не примечательные дома да вечно переполненное машинами Рублевское шоссе. Сам 'президентский' дом просто безобразен по архитектуре. Единственное достоинство - окружающий его огромный огороженный участок земли, бывший пустырь.

И все-таки Ельцин частенько проводит дни и ночи в Кунцеве. Но только не в своем доме, а в ЦКБ - во время своих многочисленных в последние годы болезней.

В конце 70-х - начале 80-х высшее советское руководство имело городские квартиры не в Кунцеве, а в цековских домах, расположенных совсем недалеко от Кремля, как правило, на улице Алексея Толстого. Здесь были квартиры практически всех членов Политбюро. В этих домах построили и квартиру для Брежнева, но она ему не понравилась, и он остался в своей прежней - на Кутузовском проспекте, дом 26. Кроме того, несколько особняков построили на склоне Ленинских гор, там, где расположены государственные резиденции для высокопоставленных гостей Москвы. По имени одного из жителей этого начальственного анклава, улица, где эти особняки расположены, называется улицей Косыгина. Здесь находилось городское жилье и Михаила Горбачева. Ельцину, когда Горбачев был свергнут, предлагали этот дом, но он не захотел жить там, где витал дух его предшественника. И дал указание начать строительство на Осенней улице в Кунцеве - бессмысленное и убогое.

Так что квартира, предложенная Ельцину на 2-й Тверской-Ямской, имевшая лишь один существенный изъян - недалеко (вообще-то на другой стороне огромной площади) был Белорусский вокзал, вполне соответствовала его рангу. Кунцево было классом ниже, ибо в Кунцеве селили тех, кому не полагалась госдача. А заведующему отделом ЦК КПСС она полагалась - и Ельцин ее получил. До улицы Алексея Толстого Ельцин еще не дорос - там получали квартиры те, кто был и рангом выше, и на государственных должностях в Москве проработал несколько лет.

Ельцин, однако, сразу обиделся - дали недостаточно престижное жилье. И про госдачу не упомянул. Однако в другом месте 'Исповеди', когда понадобилось указать на любовь к спецблагам Горбачева, сокрушается уже не над тем, что ему недодали спецблаг, а над тем, как это другие так неравнодушны к ним.

Уже в июне 1985 года тщеславие Ельцина было отчасти удовлетворено - его 'избрали' секретарем ЦК по вопросам строительства. Думаю, не без его собственных усилий, хотя бы и пассивных. Судя по настроению, сохранившемуся у него в неизменности даже четыре года спустя, он всем своим видом демонстрировал свою обиду окружающим.

Но вот желаемое случилось - Ельцин стал секретарем ЦК. Сразу же резко улучшилось его материальное обеспечение. Как завотделом ЦК он жил, как он пишет, в 'небольшой дачке', 'одной на две семьи', а после назначения секретарем ЦК ему предложили дачу, из которой выехал сам Горбачев.

'Небольшая дачка', 'одна на две семьи' - все как-то уменьшительно-пренебрежительно, словно жить в такой 'дачке' - тяжкое бремя.

Бывал я в таких 'дачках'. Конечно, это не суперкомфортабельное жилье: мебель казенная, роскоши особой нет, комнаты не сверхпросторные. Однако все - бесплатно. Полная меблировка, ковры, посуда, телевизор, холодильник и прочее. 'На две семьи' - это просто означает, что дом разделен на две равные части с отдельными входами с противоположных сторон. Электричество, отопление, телефон - все бесплатно. И огромная охраняемая территория для комплекса таких дач: с лесом, рекой, спортивными площадками и многим другим.

Допустим, однако, что все это ужасно плохо, убого (что в сравнении с дачей первого секретаря обкома в его собственных владениях не исключено). А главное - не по чину.

Но тогда почему же предложенную ему буквально через три месяца бывшую дачу Горбачева Ельцин описывает так (кстати, не для того ли, чтобы удовлетворить наконец слишком обидчивого Ельцина, ему, только что назначенному простому секретарю ЦК, отдают дачу, в которой жил член Политбюро, бывший последние годы фактически вторым человеком в партии?):
'Когда я подъехал к даче в первый раз, у входа меня встретил старший караула, он познакомил с обслугой - поваром, горничными, охраной, садовником и т.д. Затем начался обход. Уже снаружи дача убивала своими огромными размерами. Вошли в дом - холл метров пятьдесят с камином, мрамор, паркет, ковры, люстры, роскошная мебель. Идем дальше. Одна комната, вторая, третья, четвертая, в каждой - цветной телевизор, здесь же, на первом этаже, огромная веранда со стеклянным потолком, кинозал с бильярдом, в количестве туалетов и ванн я запутался, обеденный зал с немыслимым столом метров десять длиной, за ним кухня - целый комбинат питания с подземным холодильником. Поднялись на второй этаж по ступенькам широкой лестницы, опять огромный холл с камином, из него (надо думать, из холла, а не из камина. - В.Т.) выход в солярий - стоят шезлонги, кресла-качалки. Дальше кабинет, спальня, еще две комнаты непонятно для чего, опять туалеты, ванные. И всюду хрусталь, старинные и модерновые люстры, ковры, дубовый паркет и все такое прочее.

Когда мы закончили обход, старший охраны радостно спросил: 'Ну как?' Я что-то невнятно промычал. Семья же была просто ошарашена и подавлена.

Больше всего убивала бессмысленность всего этого'.
Положительно Борису Николаевичу трудно угодить. Дали квартиру у Белорусского вокзала и 'дачку на две семьи', о которой Ельцин в обиде даже забыл сразу упомянуть, - плохо. Дали супердачу, такую, что жаловаться уже не на что, а обижаться тем более: не то что по чину - дали сверх чина. Опять плохо. Бессмысленная, видите ли, роскошь. Ванных комнат и туалетов чересчур много! Паркет дубовый! Садовник! У Белорусского вокзала садовника не было - тянуло в Кунцево, где 'чисто, уютно'. Сделали 'чисто, уютно'. Нет, неуютно. Даже семья ошарашена.

Последнее, впрочем, неудивительно - семья, провинциальная и, судя по всему, никогда не бывшая в курсе тайных мечтаний честолюбивого Ельцина, в которых он сам себе боялся признаваться, не ожидала того, что свалится ей на голову. Просто испугалась.

А сам Б.Н.? Тут чувства сложнее - замаячило что-то запретно-желанное. Пока в виде роскоши, действительно бессмысленной, если нет власти. Такой, чтобы никто не смог отобрать ни роскошь, ни, главное, саму власть.

Два 'бытовых' эпизода о квартирах и дачах, описанных Ельциным и относящихся к первым трем месяцам его жизни в Москве, отделены в 'Исповеди' полусотней страниц. Но в первом случае Б.Н. посвящает соответствующую главу своему переезду в Москву, осуществленному, как утверждает сам Ельцин, помимо его воли. А во втором случае вся глава написана с целью разоблачения партийных привилегий (ключевой лозунг, принесший Ельцину популярность в массах), а также Горбачева - как поклонника этих привилегий. Отсюда и прямо противоположный пафос при описании квартир, дач, мебели.

Есть, однако, и еще один раздражающий Ельцина фактор. Это сам Михаил Горбачев. Неприязненное отношение к роскошной даче, помимо прочего, связано с тем, что эту дачу дал ему Горбачев. Что эту дачу он как дал, так может и отобрать. Что эта дача лучше, чем полагается Б.Н. по чину, то есть Горбачев как бы бросает Ельцину 'подачку'. А главное - что это дача, где раньше жил сам Горбачев. А ведь напишет же позже Ельцин в 'Записках', что для него 'психологически' невозможно было занять то место, которое занимал Горбачев.

Горбачев - это, пожалуй, третье ключевое понятие в жизни и сознании (подсознании) Ельцина после слов 'Я' и 'Власть'.

Москва стала полем борьбы Ельцина против Горбачева. В результате был уничтожен Советский Союз.

Ельцин был знаком с Горбачевым и до Москвы. Но, оказавшись в Москве, он, во-первых, попал в его непосредственное, физически ощущаемое подчинение, а во-вторых - оказался в одном круге общения, так сказать, в одном трудовом коллективе с Горбачевым. А что это значило для Ельцина, можно будет понять, если рассмотреть, как развивались их отношения. И сам Б.Н., как всегда, дает для этого обильный материал.

Б.Н. и М.С.: сравнительное жизнеописание
Недолгое сотрудничество и долгое противостояние этих двух личностей и политиков драматически, если не трагически, сказалось на судьбе России.

В апреле 1985 года в Москве их судьбы переплелись непосредственно, но непростые отношения между Ельциным и Горбачевым сложились задолго до этого. Время от времени на страницах 'Исповеди', описывающих домосковский период жизни Ельцина, имя Горбачева всплывает. Причем всякий раз в контексте, который трудно назвать нейтральным.

Но прежде чем познакомиться с этими сюжетами, предлагаю крайне сухое, но, на мой взгляд, крайне же любопытное 'сравнительное жизнеописание' обоих персонажей.

Борис Ельцин родился, как мы помним, 1 февраля 1931 года в селе Бутка Свердловской области (Урал).

А 2 марта того же 1931 года в селе Привольном Ставропольского края (Северный Кавказ) родился Михаил Горбачев.

Семья Ельцина вскоре после его рождения переехала в город, а все детство и юные годы Горбачева прошли непосредственно на его родине, в сельской местности.

В один и тот же год оба они поступают в вузы. При этом различия их судеб проявляются еще отчетливее. Хотя оба покидают ради учебы свои семьи, Борис Ельцин уезжает не слишком далеко от дома - в Свердловск. А Михаил Горбачев - далеко, в столицу, в Москву.

Горбачев поступает в самый престижный на тот момент вуз страны - в Московский университет. Причем на юридический факультет.

Ельцин учится тоже в известном, авторитетном, но все-таки провинциальном вузе - Уральском политехническом институте. И на более 'приземленном' строительном факультете.

В 1955 году оба получают дипломы о высшем образовании.

После этого Михаил Горбачев идет работать в комсомол, то есть фактически начинает свою политическую карьеру. А Ельцин - на стройку. Горбачев сразу же становится первым секретарем Ставропольского горкома комсомола, а через пять лет и первым секретарем Ставропольского крайкома комсомола. Ельцин за это время тоже 'растет', занимая в 1963 году должность главного инженера Свердловского домостроительного комбината.

Горбачев уже в 1962 году переходит на партийную работу, становясь парторгом Ставропольского территориально-производственного колхозно-совхозного управления (эта странная организация - плод неудачного реформаторства Хрущева). В 1967 году Горбачев получает диплом о втором высшем образовании - он оканчивает (заочно) Ставропольский сельскохозяйственный институт.

С 1966 года Ельцин - директор Свердловского ДСК, а Горбачев - первый секретарь Ставропольского горкома КПСС. С этого момента М.С. в системе советского номенклатурно-карьерного роста начинает все стремительнее и стремительнее обгонять пока еще неизвестного ему Б.Н.

В 1968 году Ельцин переходит с производства на партийную работу и становится заведующим отделом строительства обкома КПСС, а Горбачев - вторым секретарем крайкома.

Ельцин доберется до этого уровня, став секретарем, правда еще не вторым, обкома в 1975 году. А Горбачев уже в 1970-м становится первым секретарем крайкома партии - главным человеком края, одного из важнейших регионов страны по сельскохозяйственному производству, а также главного бальнеологического курортного центра СССР. В 1971 году Горбачев избирается членом ЦК КПСС. Ельцин войдет в ЦК на десять лет позже - в 1981-м. А первым секретарем обкома партии Б.Н. станет лишь в 1976 году, на целых шесть лет позже того, как Горбачев занял аналогичную должность в Ставрополье.

Ельцин работает первым секретарем до апреля 1985 года, то есть до начала перестройки, инициированной Горбачевым, к тому времени давно уже находившимся в Москве.

Итак, партийно-должностное положение Горбачева и Ельцина уравнивается в 1976 году, но ненадолго, ибо уже в 1978-м Горбачев становится секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству и, естественно, переезжает в Москву.

Примерно два года Б.Н. и М.С. были равновеликими по должности 'коллегами', после чего Горбачев стал для Ельцина начальником. Хоть и не сразу прямым, ибо, занимаясь в Москве проблемами партийного руководства сельским хозяйством, будущий генсек, конечно же, не мог контролировать деятельность обкома сверхиндустриальной, к тому же переполненной предприятиями военно-промышленного комплекса Свердловской области.

Но в 1979 году статус Горбачева вновь повышается: оставаясь секретарем ЦК по сельскому хозяйству, он становится кандидатом в члены Политбюро, а еще через год - и членом Политбюро, войдя в узкий круг высших из высших руководителей СССР - КПСС. Теперь он бесповоротно воспринимается Ельциным, как и всеми остальными партийными наместниками Москвы на местах, в качестве начальника. Возрастное равенство лишь подчеркивает разницу должностного статуса двух бывших коллег. Кроме того, Горбачев самый молодой член Политбюро, а потому - потенциально самый перспективный. Что скоро и подтверждается: осенью 1982 года умирает престарелый генсек Леонид Брежнев и его место занимает энергичный, но тяжелобольной Юрий Андропов. В партийной верхушке знали: именно Андропов, познакомившись с Горбачевым во время лечения на курорте Кавказских Минеральных Вод в Ставрополье, способствовал переводу его в Москву, а затем и протежировал ему в столице.

За недолгое (меньше полутора лет) руководство Андропова страной Горбачев стал почти вторым человеком в партии, он вел заседания второго по значимости после Политбюро органа КПСС - Секретариата ЦК. Недолгая жизнь Андропова после того, как он возглавил страну, не позволила закрепить этот статус Горбачева. Поэтому после смерти Андропова место генсека перешло не к Горбачеву, а к престарелому и еще более больному, чем Андропов, Черненко. Эта отсрочка оказалась недолгой - всего год. Черненко умер в марте 1985-го - и Михаил Горбачев стал генеральным секретарем ЦК КПСС.

Его одногодок Борис Ельцин к этому моменту уже девять с половиной лет был или, точнее, оставался первым секретарем Свердловского обкома партии - первым лицом третьего по значению после Москвы и Ленинградской области региона страны. По традиции первые секретари Московского горкома и Ленинградского обкома КПСС входили в члены Политбюро. На первое лицо Свердловской области эта традиция не распространялась.

Ельцин на фоне Горбачева
В 'Исповеди' Ельцин пишет, что познакомился с Горбачевым, когда оба они работали первыми секретарями. То есть произошло это не ранее 1976 года и не позднее 1978-го, когда Горбачева перевели в Москву. Это был тот период в истории Советского Союза, который я называю расцветом эпохи застоя. Престарелый и больной Брежнев, чья власть тем не менее никем не ставилась под сомнение, возглавлял режим так называемой геронтократии - верхушку правящей элиты составляли старики. Однако страна была на вершине могущества, по крайней мере внешне. В мире доминировали две сверхдержавы - США и СССР. Но неблагополучие внутреннего устройства Советского Союза осознавалось или ощущалось многими. В какой-то степени, видимо, и Ельциным, хотя сейчас это трудно проверить. Впрочем, всякий критически настроенный человек, если он находился тогда на высоком посту, оказывался в трудном психологическом положении: сомнения не слишком способствовали плодотворной деятельности в качестве столпа режима, проводника идей и политики партии. Все это порождало либо цинизм и двойную мораль, либо, напротив, твердолобую зашоренность, трактующую всякие не совпадающие с официальной идеологией факты либо как 'отдельные исключения', либо 'пережитки старого', либо 'несовершенство человека'. Словом, все это надо было пережить и исправить - будущее будет лучше. Но, конечно, тотального и тоталитарного романтизма времен Сталина добиться было уже невозможно. Поэтому многие 'просто жили и работали', воспринимая жизнь такой, какой она им дана, и стараясь не думать о многочисленных парадоксах общества 'социальной справедливости' и 'развитого социализма' (последняя доктрина была закреплена в идеологии брежневской Конституции 1977 года).

Ельцин, как я уже писал, в советское время был, на мой взгляд, конформистом, причем конформистом активным, стремящимся ударным трудом снять возникающие проблемы, а то, что снять нельзя, - просто не замечать, точнее, игнорировать. Справедливость моих предположений докажет, в частности, то, как Ельцин воспринял Америку во время своей первой поездки туда, о чем рассказ впереди.

Конечно, Ельцин, несмотря на свой конформизм, не мог не видеть многих странностей той жизни. Естественно, странностей жизни людей не ниже себя, первого секретаря, где несовершенство общества было как бы естественным, а выше - где, казалось бы, все должно быть идеальным.

Вот один из примеров этого несовершенства в описании самого Ельцина.

'Нам надо было пробить вопрос о строительстве метро - все-таки уже миллион двести тысяч в Свердловске, а для этого нужно было решение Политбюро. Поэтому решил пойти к Брежневу. Созвонился... 'Ну, давай, приезжай', - говорит. Я, зная стиль его работы в тот период, подготовил на его имя записку, чтобы ему оставалось только наложить резолюцию. Зашел, переговорили буквально пять - семь минут - это был четверг, обычно последний день его работы на неделе, как правило, в пятницу он выезжал в свое Завидово и там проводил пятницу, субботу и воскресенье.

Поэтому он торопился в четверг все дела закончить побыстрее. Резолюцию он сам сочинить не мог. Говорит мне: 'Давай диктуй, что мне писать'. Я, естественно, диктую. 'Ознакомить Политбюро, подготовить проект постановления Политбюро о строительстве метро в Свердловске'. Он написал, что я ему сказал, расписался, дает мне бумагу. Но, зная, что даже при этом документы потом где-то терялись, пропадали, я ему говорю: 'Нет, вы пригласите помощника <...>, дайте ему поручение, чтобы он, во-первых, зарегистрировал документ, а во-вторых, официально оформил ваше поручение: 'Разослать по Политбюро'. Он тоже молча все это сделал, помощник забрал бумаги, мы попрощались, и скоро Свердловск получил решение Политбюро о строительстве метро.

Пример этот показателен. Брежнев, по-моему, в последний период жизни вообще не понимал, что он делал, подписывал, произносил. Вся власть была в руках его окружения. Он и этот документ о свердловском метро подписал, не задумываясь над смыслом того, что я диктовал. Ну хорошо, в результате этого было сделано доброе дело. А сколько проходимцев, нечестных людей, в конце концов просто преступников, окружавших его, использовали Брежнева для своих грязных дел? Сколько он тихо и бессмысленно начертил резолюций, которые принесли обогащение одним и беды, страдания другим. Страшно представить!..'
А мог ли представить Борис Ельцин, когда он писал или диктовал эти строки в 1989 году, что менее чем через десять лет точно такие же слова будут говорить о нем?!
Все-таки нет ничего банальнее, чем суть власти и поведение людей, властью обладающих.

Однако тогда, когда Брежнев 'бессознательно' подписывал бумаги, сам Ельцин был еще молод и полон сил. И естественно, что из равных себе по положению людей именно с молодежью (по партийным меркам) поддерживал если и не дружеские, то приятельские отношения.

В 'Исповеди' Ельцин дает понять, что именно такие отношения были у него с Горбачевым в бытность обоих первыми секретарями:
'Познакомились сначала по телефону, перезванивались. Нередко нужно было в чем-то помочь друг другу: с Урала - металл, лес, со Ставрополья - продукты питания. Сверх фондов он обычно ничего не давал, но по структуре 'птица-мясо' помогал.

Когда его избрали секретарем Центрального Комитета партии, я подошел и от души пожал руку, поздравил. Не один раз затем был у него, потому что сельское хозяйство в Свердловской области, в зоне неустойчивого земледелия, шло непросто <...>.

Когда я заходил в его кабинет, мы тепло обнимались. Хорошие были отношения. И мне кажется, он был другим, когда только приехал работать в ЦК, более открытым, искренним, откровенным. Ему очень хотелось поправить дела в сельском хозяйстве, он много работал...'
Видимо, все-таки особо тесных контактов между Горбачевым и Ельциным в период работы первого в Ставрополье, а второго в Свердловске не было. Или они не запомнились Ельцину, что понятно - он наиболее чувствителен к отношениям по вертикали (начальник-подчиненный), а не по горизонтали.

Во всяком случае, в воспоминаниях об их отношениях после того, как Горбачев стал секретарем ЦК, Ельцин более конкретен.

Вот, например, Б.Н. описывает эпизод с несправедливой, по его мнению, оценкой в ряде документов ЦК, появившихся в результате приезда в область специальной комиссии, положения дел в областном сельхозпроизводстве. Ельцин не согласился с частью выводов этой комиссии и, как сам утверждает, выступил против этого публично, на собрании областного актива, а затем, когда его вызвали в Москву, и в самих кабинетах ЦК. В результате появилась специальная записка, где говорилось о том, что первый секретарь Свердловского обкома 'нарушает партийную дисциплину'.

Ельцин побывал и у Горбачева: 'Он встретил, как будто бы ничего и не произошло, мы поговорили, и, уже когда я уходил, он мне говорит: 'Познакомился с запиской?' - с каким-то внутренним неодобрением моих действий. Я говорю: 'Да, познакомился'. И Горбачев сказал сухо, твердо: 'Надо делать выводы!' Я говорю: 'Из постановления надо делать выводы, и они делаются, а из тех необъективных фактов, изложенных в записке, мне выводы делать нечего'. 'Нет, все-таки ты посмотри', - он, кстати, со всеми на 'ты'. Вообще со всеми абсолютно. Я не встречал человека, к которому он бы обратился на 'вы'. Старше его, в составе Политбюро - и Громыко, и Щербицкий, и Воротников - он всех на 'ты'. Или это недостаток культуры, или привычка, трудно сказать, но когда он 'тыкал', сразу возникал какой-то дискомфорт, внутренне я сопротивлялся такому обращению, хотя не говорил ему об этом'.
Кстати, я сам отношусь к тем людям, к которым Горбачев не раз обращался на 'вы'. Правда, это было уже после того, как он перестал быть главой страны, а вскоре, когда мы сошлись ближе, он действительно перешел к обращению на 'ты', что при нашей разнице в возрасте не создавало ощущения невежливости.

Надо также заметить, что в общении между членами Политбюро еще с ленинских времен сложилась традиция обращаться друг к другу на 'ты', но по имени-отчеству. Так сказать, традиция партийного товарищества.

Так или иначе, но именно этот эпизод, по оценке Ельцина, охладил их отношения с Горбачевым.

И все-таки Горбачев был одногодком Ельцина, человеком, который на фоне большинства остальных престарелых членов Политбюро воспринимался его сверстниками из числа провинциальных первых секретарей как свой человек во власти.

После смерти Андропова, попытавшегося начать хоть и жесткие, но все-таки реформы, год правления Черненко показался всем, провинциальным начальникам в том числе, трагической пародией на застойные, сами по себе отчасти смешные последние годы правления Брежнева. И поэтому, надо думать, избрание молодого - всего 54 года - Горбачева генеральным секретарем было воспринято его ровесниками в провинции не только с воодушевлением, но даже с облегчением. Наконец-то прервалась постыдная цепь скоротечных - три за три года - смертей глав государства. Наконец-то страну возглавил человек нового, их поколения.

У Ельцина к этому, безусловно, примешивалась и надежда наконец-то перебраться в Москву, выйти на союзный уровень. Он явно засиделся в первых секретарях.

И вдруг, когда то, что давно должно было случиться, случилось, такое разочарование: предложена должность всего лишь заведующего отделом ЦК... Да еще предложение это сделал не сам новый генсек, а всего лишь Долгих, кандидат в члены Политбюро и явно не человек команды Горбачева.

Помимо всего прочего, Б.Н. мог увидеть дополнительное для себя унижение. Либо генсек, понимая, что должность Ельцину предложена недостаточная, не стал звонить сам, чтобы не объяснять причины такого своего решения. Либо даже не счел нужным сам сообщать о новом назначении Ельцину именно в силу незначительности предложенного ему поста: слишком низкий уровень для личного звонка генсека. Либо Горбачев вообще не хотел этого назначения, либо отнесся к этому назначению как к чему-то неважному.

Кстати, Вадим Медведев, один из членов горбачевского Политбюро (с 1988 года), свидетельствует, что инициатором перевода Ельцина в Москву был не Горбачев, а Егор Лигачев, в будущем - главный антагонист Б.Н. в Политбюро, в прошлом - коллега Ельцина, первый секретарь Томского обкома партии, а в тот момент один из ближайших соратников Горбачева, второй человек в партии. Именно после звонка Лигачева с напоминанием о партийной дисциплине Ельцин был вынужден согласиться с назначением на пост заведующего отделом ЦК. Не исключаю, что Горбачев с прохладцей отнесся к идее Лигачева взять Ельцина на работу в ЦК, даже поставил условием этого некий испытательный срок - вот почему избрание Б.Н. секретарем ЦК состоялось не сразу, а лишь несколько месяцев спустя. Формально секретарей ЦК избирал пленум, который, естественно, не мог быть собран специально ради такого случая. Это Ельцин понимал, хотя в 'Исповеди' об этом и не пишет. Все дело, видимо, в том, что ему либо вообще ничего не сказали о перспективе назначения секретарем ЦК (а полагалось бы), либо намекнули на то, что это назначение состоится лишь в том случае, если он хорошо покажет себя на новой работе.

Конечно, и то и другое было для Ельцина обидным. И в любом случае он понимал, что так или иначе к решению об 'испытательном сроке' для него причастен Горбачев.

Так вместо благодарности к новому генсеку у мнительного и самолюбивого Ельцина появилась еще одна причина недолюбливать его.

Словом, как я уже вслед за самим Ельциным писал, Б.Н. приехал на новое место работы крайне раздраженным, недовольным всеми и вся: Горбачевым, Москвой, новой должностью, московской квартирой, сменой привычной для него роли первого лица своего региона на не слишком пока ясные перспективы в желанной, но пугающей всякого провинциала Москве. Вот как он описывает свои ощущения того периода:
'Моя жизнь так складывалась, что практически никогда мне не приходилось ходить в подчинении. Я не работал 'замом'. Пусть начальник участка, но не зам. начальника управления <...> В 'замах' я не был и поэтому всегда привык принимать решения, не перекладывая ответственность на кого-то. Здесь же, в ЦК, механизм подчинения строгой партийной иерархии доведен до абсурда <...> Конечно, для моего вольного и самолюбивого характера такие холодно-бюрократические рамки оказались тяжелым испытанием. Отдел строительства был в подчинении секретаря ЦК Долгих, и ему первому пришлось столкнуться с моей самостоятельностью. <...> Хотя, конечно, он понимал, что мое нынешнее положение временное и скоро мой статус может резко измениться'.
В этом пассаже интересны две детали. Во-первых, Ельцин, оказывается, все-таки предполагал свое скорое назначение секретарем ЦК (то есть на место того самого Долгих), во-вторых, очень характерна для Ельцина выгодная ему трактовка вполне однозначных фактов. Утверждение, что Б.Н. никогда не работал 'замом' - абсолютная неправда. С одной стороны, принятая в партии традиция иметь кроме первого еще несколько секретарей в обкомах и крайкомах, не меняла сути дела: секретарь обкома был замом первого секретаря. А в этой должности Ельцин работал в Свердловске по крайней мере год. С другой стороны, еще шесть лет до этого он работал заведующим отделом строительства в Свердловском обкоме, то есть на должности, аналогичной той, которую в апреле 85-го получил в ЦК. Следовательно, по логике самого Ельцина, был фигурой несамостоятельной, 'замом', ибо подчинялся третьему секретарю обкома (секретарю по промышленности и строительству), как в Москве подчинялся секретарю ЦК Долгих.

Это тот же случай, что и с московской квартирой и дачей. Когда Ельцин смотрит на них с одной позиции, они вызывают у него раздражение. Когда с другой - восхищение. Поэтому и получается, что заведующий отделом строительства в обкоме, по Ельцину, это самостоятельная должность, а тот же пост в ЦК - всего лишь 'зам'.

Как всегда, Б.Н. не умеет или не желает скрывать свои чувства, если даже они противоречат логическим доводам, которые он пытается по этому же поводу приводить:
'Сейчас, конечно, не жалею, что поработал в отделе (ЦК КПСС. - В.Т. ). Я познакомился с состоянием дел в стране, связался с республиками, многими крупными областями. Приходилось общаться с Генеральным - но только по телефону (вот она - обида. - В.Т. )
Честно признаюсь, меня удивило, что он не захотел со мной встретиться, поговорить. Во-первых, все же у нас были нормальные отношения, а во-вторых, Горбачев отлично понимал, что он, как и я, тоже перешел в ЦК с должности первого секретаря крайкома. Причем края, который по экономическому потенциалу значительно ниже, чем Свердловская область, но он пришел секретарем ЦК. Я думаю, Горбачев знал, конечно, что у меня на душе, но оба мы виду не подавали'.
А я думаю, тоже, кстати, лично зная Михаила Горбачева, что у него и в мыслях не было разбираться в душевных переживаниях Ельцина.

Характерно, что сам Б.Н. раз за разом возвращается в 'Исповеди' к своей обиде на то, что его не сделали сразу секретарем ЦК. Эта тема просто доминирует на соответствующих страницах его книги, хотя длилось это обидное для него положение менее трех месяцев, а книга писалась спустя четыре года после этого случая!
Но вот наконец - свершилось: 'Через некоторое время - точнее в июне, на пленуме меня избрали секретарем Центрального Комитета партии по вопросам строительства. Честно говоря, я даже не почувствовал каких-то особых чувств или особой радости, посчитал, что это естественный ход событий и это реальная должность, по моим силам и опыту...'
Наивный первый секретарь обкома
Продолжу эту цитату из 'Исповеди', где Ельцин говорит о своем назначении секретарем ЦК как о 'естественном ходе событий':
'...это реальная должность по моим силам и опыту. Изменился кабинет, изменился статус. Я увидел, как живет высший эшелон власти в стране'.
Далее в 'Исповеди' следуют, быть может, самые поразительные ее страницы. Поразительные, если не знать человека, их написавшего.

Итак, Ельцин, только оказавшись в Москве и только сделавшись секретарем ЦК КПСС, а вскоре и кандидатом в члены Политбюро, 'увидел, как живет высший эшелон власти в стране'.

С неприязнью, удивлением (?!), раздражением Ельцин подробно, в деталях, на многих страницах описывает составляющие 'коммунизма', который 'построен в отдельно взятой стране для отдельно взятых людей <...> Коммунизм создает Девятое управление КГБ'.

Вот основные элементы этого описания.

'Дача за зеленым забором на Москве-реке с большой территорией, с садом, спортивными и игровыми площадками, с охраной под каждым окном и с сигнализацией. Даже на моем уровне кандидата в члены Политбюро - три повара, три официантки, горничная, садовник со своим штатом'.

'С кем-то просто повстречаться, контактировать было почти невозможно. Если едешь в кино, театр, музей, любое общественное место, туда сначала отправляется целый наряд, все проверяет, оцепляет, и только потом можешь появляться сам'.

'Медицина - самая современная, все оборудование импортное, по последнему слову науки и техники. Палаты - огромные апартаменты, и опять кругом роскошь: сервизы, хрусталь, ковры, люстры...'
'Кремлевский паек' оплачивался половиной его стоимости, а входили туда самые отборные продукты'.

'Есть замечательные спортивные сооружения, но только для спецпользования, например, на Воробьевых горах - корты, закрытые и открытые, большой бассейн, сауна'.

'Поездки персональным самолетом - летит Ил-62 или Ту-134 - в нем секретари ЦК, кандидат в члены или член Политбюро. Один. Рядом лишь несколько человек охраны и обслуживающий персонал'.

'Надо новый костюм справить: ровно в назначенное время в кабинете тихонечко раздастся стук, портной в комнатке обмеряет тебя сантиметром. На следующий день заглянет на примерку, и извольте - прекрасный костюмчик готов'.

'Отвезти жену на работу, с работы, детей на дачу, с дачи - для этих целей служит закрепленная 'Волга' с водителями, работающими посменно, и с престижными номерами. 'ЗИЛ', само собой, принадлежит отцу семейства <...> 'ЗИЛ' не успел еще выехать за ворота, а уже по всему маршруту следования оповещают посты ГАИ. Всюду дают зеленый свет, машина мчится без остановок, быстро, приятно. <...> 'ЗИЛ' рядом со мною круглосуточно, где бы ни находился, машина со спецсвязью всегда здесь же. Если приехал ночевать на дачу, водитель располагается в специальном доме, чтобы в любой момент можно было выехать'.

'Для проведения отпуска также богатый выбор: Пицунда, Гагры, Крым, Валдай, другие места. Старшему охраны выдавали, если не ошибаюсь, что-то около четырех тысяч рублей - это, так сказать, на карманные расходы. То есть зарплату на отпуск можно было не тратить. На этих многих дачах все те же богатства и роскошь. К морю подвозят на машине, хотя от дачи до него метров двести, не больше'.
И так далее.

Для меня, да, думаю, и для других удивительно не то, что почти все это возродилось после того, как Ельцин воцарился в Кремле (разве только 'ЗИЛы' и 'Волги' сменились на 'Мерседесы' и 'Ауди' и продовольственных пайков не выдают, так как теперь это не нужно), а то, что тогда, в 1985-м, для Ельцина все это оказалось неожиданным, настоящим открытием якобы ранее неизвестных ему секретов.

Человек почти десять лет проработал первым секретарем обкома партии. Разве у него не было госдачи, персональных машин с водителями, работающими круглосуточно, квартиры в спецдоме, продовольственных пайков? Разве Свердловская область жила по иным законам, нежели вся остальная страна?
Работая в Свердловске, Ельцин часто по делам наезжал в Москву, да и в другие регионы. Разве по прилете в Москву он брал в аэропорту такси, а не садился в ожидавшую его спецмашину - 'Волгу', а то и 'Чайку'? Разве жил он не в специальной гостинице? Разве не обедал в столовой ЦК, где цены были намного ниже, чем вне зданий на Старой площади, а продукты, наоборот, гораздо лучше, а то и такие, каких вообще не было в магазинах ни Москвы, ни Свердловска? Разве не отдыхал он в санаториях ЦК?
Как мог Ельцин, живя в Советском Союзе, да еще будучи первым секретарем ЦК, не видеть и не знать всего того, на что вдруг у него открылись глаза в Москве?
Что это - поразительная наивность? Или неосведомленность, связанная с незнанием жизни в стране, руководителем одного из крупнейших регионов которой он являлся? Но как этого можно было не знать, не видеть?
Или здесь какая-то загадка?..

Конечно, никакой загадки нет.

Во-первых, я уже отмечал, что реестр привилегий высшего партийного руководства Ельцин приводит в той главе 'Исповеди', которую посвящает в основном 'разоблачению' Горбачева, ставшего к 1989 году основным его политическим и личным врагом. О Горбачеве в этой главе Б.Н. пишет так: 'Он любит жить красиво, роскошно, комфортно'. И далее дает прогноз, правда, так до сих пор, в том числе и при его власти, не сбывшийся: 'Никуда наша номенклатура не денется, придется ей и отдавать свои дачи, и отвечать перед людьми, что цеплялись руками, ногами и зубами за свои блага'.
Во-вторых, вытекающее из первого - ко времени написания 'Исповеди' Ельцин уже нащупал одну из наиболее чувствительных и для избирателей, и для старой номенклатуры, с которой он начал борьбу, точку - партийные привилегии. И стал разрабатывать эту пропагандистскую жилу до самого дна.

В-третьих, здесь опять проявляется характерная для Ельцина амбивалентность его подхода ко всему. Одно и то же явление он совершенно искренне оценивает с прямо противоположных позиций в зависимости от конъюнктуры своего положения, от своих конкретных политических интересов в той или иной момент времени.

В-четвертых, сам Ельцин изначально, по натуре своей, по жизненным привычкам неприхотлив и довольно равнодушен к материальным благам. Но они весьма ценимы им как атрибут власти - предмета его буквально экстатического вожделения, и как показатель превосходства над другими. Пользуясь чем-то сверх того, что имеют другие, он перестает замечать это 'сверх', если только рядом нет тех, кто имеет еще больше, чем он. Поэтому, находясь в Свердловске и не надеясь (несмотря на тайное стремление) оказаться в московской суперэлите, он не воспринимал ни свои собственные (первого секретаря), ни чужие (более высоких московских начальников) привилегии как нечто необычное или раздражающее. Первые, ибо они были ему положены. Вторые - потому что это было ему и не положено, и недоступно. И лишь переезд в Москву, когда привычное ушло, а недоступное приблизилось, сделало проблему должностных привилегий чрезвычайно актуальной и болезненной для Б.Н. Не случайно в 'Исповеди', осуждающе говоря о привилегиях высших партработников, он ни разу не вспоминает о привилегиях первого секретаря обкома, которыми почти десять лет пользовался, зато очень четко в рассказе о привилегиях московских начальников градуирует всю шкалу этих привилегий: это для завотделом ЦК, это для секретаря, это для кандидата в члены ПБ, это для члена ПБ, демонстрируя поистине недюжинную осведомленность в деталях этих различий.

Наконец, последнее. Ельцин все-таки наивен, как большинство провинциалов, оказавшихся в Москве. Будучи в Свердловске, он идеализировал столицу, считал, что все недостатки провинции невозможны в окрестностях Кремля. Это - одно из главных его качеств как парвеню, выскочки.

Другое дело, что многие провинциалы, осев в столице, стремительно лишаются своей наивности, этой провинциальной девственности по отношению к столице, и заражаются агрессивностью или жадностью.

От наивности к агрессивности - этот путь Ельцин прошел очень быстро. Сначала это была позитивная, конструктивная агрессивность - желание лучше и быстрее других сделать то, чего, как ему казалось, ждал от него Горбачев, власть которого Ельцин еще не смел оспаривать. Но когда выяснилось, что рвение, ударничество Ельцина не было оценено генсеком, более того - стало его раздражать, Б.Н. возненавидел Горбачева 'по всем азимутам' и перешел к агрессивности, разрушительной для власти лидера перестройки.

И он сам приводит примеры того, как нарастала эта напряженность в их отношениях с М.С.

И еще одно. Вспомним, что Ельцин, хоть и не вполне корректно, утверждал, что всегда был начальником и никогда - замом. Эта привычка, ставшая его второй натурой, не нашла должного понимания и в Москве вообще, и у Горбачева и других членов Политбюро в частности. Даже став кандидатом в члены ПБ и первым секретарем Московского горкома партии, Ельцин оказался одним из избранных, хотя круг этих избранных и был крайне узок. А единственным и неповторимым был Горбачев. Другие это молча, кто с радостью, кто без оной, принимали. Прежде всего - сам Горбачев.

Ельцин не смог. Очень скоро он захотел - нет, еще не соперничать с Горбачевым, но быть его ближайшим и единственным соратником. Горбачев на такое сближение не пошел.

И это стало для Ельцина глубочайшим разочарованием, даже, как ему казалось, предательством со стороны генсека по отношению к нему. Ведь порыв Ельцина к сближению с Горбачевым был и таким наивным, и таким искренним. А натолкнулся он на холодность и дистанцию, которую М.С. сокращать не желал. И тогда Ельцин стал мстить.

Служба без дружбы
1985 год - один из ключевых в человеческой и тем более в политической судьбе Ельцина. Параллельно со стремительным развитием событий в стране не менее стремительно менялось буквально все в жизни вот уже почти десять лет занимавшего один и тот же пост первого секретаря Свердловского обкома КПСС.

10 марта умирает престарелый генсек Константин Черненко.

11 марта внеочередной пленум ЦК КПСС избирает новым генеральным секретарем полного сил и по всем советским стандартам молодого Михаила Горбачева.

Уже 3 апреля раздается звонок Ельцину в Свердловск - секретарь ЦК и кандидат в члены Политбюро Владимир Долгих от имени ПБ приглашает свердловского наместника Москвы на работу в ЦК КПСС на должность заведующего отделом строительства. Ельцин, как он сам утверждает, отказывается.

Тогда на следующий день Ельцину звонит уже член Политбюро Егор Лигачев и настаивает на его переезде в Москву.

Ельцин соглашается и 12 апреля приступает к работе в ЦК КПСС.

Он оказывается в штаб-квартире партии в момент подготовки очередного Пленума ЦК, на котором Михаил Горбачев провозгласил курс на модернизацию страны. Пленум состоялся 23 апреля. Ельцин принимал участие в нем уже не как провинциальный партработник, а как ответственный сотрудник штаба реформ. Правда, в разработке идеологии реформ Ельцин не участвовал.

Работа в ненавистной ему должности заведующего отделом длилась недолго. 1 июля состоялся Пленум ЦК, где среди прочих кадровых назначений (например, корифей брежневской эпохи Андрей Громыко рекомендуется на пост главы советского парламента - Председателя Верховного Совета СССР, а Эдуард Шеварднадзе - на освобождавшуюся в связи с этим должность министра иностранных дел) случилось и желанное: Ельцин становится секретарем ЦК КПСС по строительству.

Но и это не все: 24 декабря того же 1985 года по решению Политбюро Ельцин избирается первым секретарем Московского городского комитета партии, сменяя на этом посту Виктора Гришина.

Новый статус Ельцина был закреплен на очередном Пленуме ЦК КПСС 18 февраля 1986 года, где он стал кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС.

То есть меньше чем за год (с апреля 85-го по февраль 86-го) Борис Ельцин трижды резко изменил свой партийно-государственный статус, всякий раз поднимаясь выше и выше. Кроме того, едва оказавшись в Москве, о неприязненном отношении к которой Ельцин говорил сам, партийный руководитель очень крупного, но провинциального региона становится первым лицом важнейшей - столичной парторганизации.

Даже в лучшие годы своей жизни и работы в Свердловске 54-летний Ельцин не знал таких стремительных взлетов вообще, а в такие короткие сроки - тем более.

И это - после почти десяти лет собственного карьерного застоя в Свердловске.

Наступило ли в результате этого у Б.Н. то, что Сталин называл 'головокружением от успехов'? Трудно сказать. Внешне это никак не выражалось. Правда, Ельцин активнее других, по крайней мере с большим, чем у других, внешним эффектом, принялся за дело в Московском горкоме.

Ельцин был взят в ЦК на работу для того, чтобы от лица партии руководить колоссальной строительной отраслью страны. Так, во всяком случае, это следует из первых двух назначений в Москве - заведующий отделом строительства ЦК и секретарь ЦК по строительству. Через непродолжительный срок Горбачев провозгласил лозунг строительства для каждой семьи к 2000 году по отдельной квартире или дому. Задача и грандиозная, и крайне важная политически, ибо 'квартирный вопрос' оставался одним из самых острых в СССР.

Казалось бы, тем более во главе осуществления таких планов генсеку нужно было бы иметь надежного, профессионального, активного работника, способного стремительно приступить к решению этой задачи.

Однако уже через полгода Ельцина 'бросают на Москву'. Следовательно, либо бывший свердловский первый секретарь не отвечал этим требованиям, либо более ценными и заметными в нем были качества другие, в конечном итоге определившие выбор Горбачева и группы близких ему людей в Политбюро - пока еще не доминирующей.

Видимо, репутация жесткого, агрессивного, склонного к действиям без каких-либо сантиментов, а также крайне самолюбивого работника, закрепившаяся за Ельциным, намного перевесила его реальные или мнимые качества профессионального организатора строительной индустрии. Горбачеву нужно было укрепить свои позиции в Политбюро, что он мог делать, опираясь на свой авторитет генсека, своих сторонников в высшем органе партийного руководства и поддержку молодых партийных кадров. Но помимо этого Горбачеву было необходимо ставить вместо смещаемых престарелых партбюрократов своих людей, причем часто таких, которые сами были бы способны фактически осуществить кадровую чистку в важнейших номенклатурных структурах.

Безусловно, московская парторганизация, а фактически - в системе 'государство - партия' - вся система государственного управления в столице была одной из самых проблемных для Горбачева.

Во-первых, московский горком возглавлялся Виктором Гришиным, опытным партбюрократом, многолетним членом Политбюро, которого некоторые из высших советских должностных лиц хотели сделать генсеком после смерти Черненко. Следовательно, после победы Горбачева отставка Гришина была предрешена по определению.

Во-вторых, необходимо было подчинить себе собственно московские бюрократические силы, столичную партноменклатуру, в какой-то степени сравнимую по мощи с союзной. Горбачев предвидел сопротивление. Если и не активное, то пассивное. Но нельзя же спокойно руководить страной, тем более проводить сложные реформы, не имея опоры в самой столице.

Короче говоря, вместо Виктора Гришина во главе московской парторганизации требовалось поставить человека, никак прежде не связанного с московской властью, не очень любящего Москву и крайне жесткого, желательно такого, кому нужно было бы самоутвердиться в столице, одновременно доказав новому генсеку свою полезность. По совокупности этих признаков выбор пал на Ельцина, в отличие от остальных высших партийных кадров жившего в Москве менее года.

Ельцин сразу же почувствовал сложность задачи, которая перед ним ставилась. Не исключено, что он почувствовал и определенный подвох: его, чистой воды провинциала, всю жизнь проведшего далеко от Москвы, хотят заставить провести кадровую чистку в самой столице с последствиями, для него самого непредсказуемыми. Ведь будут недовольные, много недовольных. И все они - со связями на самом верху, в том числе и среди тех, кто принимает решение о его новом назначении. А он, Ельцин, даже не будет знать о серьезности этих связей, ибо вообще еще не разобрался в многообразии и сложности системы номенклатурных взаимоотношений в столице, представляющей государство в государстве.

Ельцин, как он сам утверждает, вновь отказывался. Предложение, по его словам, было для него абсолютно неожиданным. И, кстати, в отличие от предыдущего - но об этом Б.Н. не пишет, - крайне лестным. Зато он прямо пишет: 'Я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина'.

Более того, он даже одобряет выбор Горбачева: 'В тот момент действительно я оказался наиболее, ну, что ли, удачной кандидатурой для тех целей, которые он ставил'.

Словом, Ельцин согласился. То ли по нормам партийной дисциплины, то ли и по собственному внутреннему желанию. В конце концов руководство столичной парторганизацией предполагало и вхождение в состав высшего органа власти в стране - в Политбюро. И действительно, вскоре после 'избрания' первым секретарем МГК КПСС Ельцин стал и кандидатом в члены ПБ.

24 декабря, два дня спустя после того, как эта должность была предложена Ельцину, на пленуме МГК Горбачев лично представил Б.Н. верхушке московской парторганизации.

Все формальности соблюдались - поэтому повторное утверждение состоялось в феврале 1986 года. На ежегодной городской партконференции, где Ельцин выступал с двухчасовым докладом, естественно, присутствовал и Горбачев - ему было очень важно, чтобы никаких осложнений не возникло.

Ельцин так подвел итог этого события: после окончания доклада 'Горбачев скажет мне: 'Подул сильный свежий ветер'. Но скажет без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица'.

Вновь - обида.

Похоже, что Ельцин, очень одинокий в Москве, желал дружбы с Горбачевым или партнерских отношений. Во всяком случае, только отношения 'начальник-подчиненный' его явно не устраивали или отягощали.

Но Горбачев, всегда не очень высоко оценивавший Ельцина и в конечном итоге из-за этого прозевавший момент, когда Б.Н. превратился в его реального политического конкурента, на сближение не шел.

'В тот момент все мы работали на необычайном подъеме. Руководство страны мне не только доверяло, но и помогало, зная, что такое Москва, и понимая, что в столице надо наводить порядок'. Борис Ельцин. 'Исповедь на заданную тему'

Глава четвертая

Ударник перестройки
Второе после вызова в Москву поворотное событие в жизни Ельцина и, как оказалось позже, всей страны произошло 22 декабря 1985 года. Точнее, 22 декабря оно началось, а завершилось два месяца спустя - 25 февраля 1986 года.

Вот как описывает в 'Исповеди' начало этого события сам Б.Н.:
'Проработал я секретарем ЦК несколько месяцев, и вдруг 22 декабря 1985 года меня вызывают в Политбюро. О чем пойдет разговор, я не знал, но когда увидел, что в кабинете нет секретарей ЦК, а присутствуют только члены Политбюро, понял, что речь будет идти, видимо, обо мне. Горбачев начал примерно так: Политбюро посоветовалось и решило, чтобы я возглавил московскую городскую партийную организацию - почти миллион двести тысяч коммунистов, с населением города - девять миллионов человек. Для меня это было абсолютно неожиданно. Я встал и начал говорить о нецелесообразности такого решения. <...>
Разговор на Политбюро получился непростой, я бы сказал, тяжелый. Опять мне сказали, что есть партийная дисциплина, что мы знаем, что вы там будете полезнее для партии... В общем, опять ломая себя, понимая, что московскую партийную организацию в таком состоянии оставлять нельзя, на ходу прикидывая, кого бы можно было туда направить, я согласился'.
Конечно, не могу утверждать наверняка, но мне почему-то кажется, что на сей раз Ельцин не лукавит - он действительно отказался. А вот искренне или нет, трудно сказать. С одной стороны, Ельцин явно еще не успел выйти из шока, связанного со своим новым положением и вообще с пребыванием в Москве. С другой стороны, он, видимо, просто не верил тому, что ему это предложили всерьез, реально страшился нового поста и связанной с ним ответственности. Наконец, четко ориентируясь в партийной иерархии (сразу заметил, что в кабинете только члены Политбюро), зная, что первый секретарь Московского горкома - это обязательное, через некоторое время, членство в Политбюро, то есть принадлежность к высшей касте руководства страны, счел тактически правильным проявить скромность. А может быть, Ельцину не понравилось, что его, даже не спросив, не посоветовавшись с ним, бросили против оплота одного из главных аппаратных соперников Горбачева - московской городской парторганизации, которую возглавлял Виктор Гришин. Ельцин, собственно, сам пишет об этом: 'Я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина'.
И Ельцин, судя по всему, не без удовольствия и уж точно не без рвения принялся за дело. Никогда еще в его руках не было столько власти над людьми, причем не над чиновниками какой-нибудь стройки или провинциального города, а над номенклатурой (правда, пока еще городского уровня) самой столицы. Ельцин пишет: 'Помощников заменил сразу, членов бюро, аппарат партийного горкома - постепенно, но твердо и уверенно'.
'Твердо и уверенно' - это так. Когда на следующий день после избрания Ельцина первым секретарем горкома к нему пришел Промыслов, председатель Московского совета, формальный глава столицы, Ельцин без обиняков предложил ему написать заявление о выходе на пенсию и прийти с ним. Когда же в назначенное время Промыслов не появился, Ельцин, как сам пишет, 'позвонил ему и сказал, что он, видимо, не обратил внимания на мою фразу, я предлагаю ему уйти по-хорошему, а можно ведь и по-другому...'.
Проблема была решена.

Позже, когда Ельцин уже был полновластным хозяином в Кремле, сложился апокриф, что он очень тяжело расстается с людьми, которые с ним работают. Относительно некоторых фигур, тех, кого он различал в толпе окружающих его лиц и кто пользовался его доверием, это, возможно, и так. Барину всегда тяжела перемена слуг, знающих его нравы и слабости. Но ко всем остальным Ельцин никаких сентиментальных чувств не испытывал, особенно если цель поставлена. Словом, чистка московского начальства была проведена с размахом и стремительно. На своем уровне, в Москве, Ельцин делал то, что Горбачев - на уровне всесоюзном. Это был первый этап перестройки, продуктом которого, кстати, стал и сам Ельцин, - этап замены и обновления кадров.

Этап для всех реформ, в общем-то, закономерный и неизбежный. Проблема в том, кто приходит на место отправленных в отставку. Очень часто - люди случайные, непрофессионалы, а то и просто циники, авантюристы, выскочки. Именно они потом часто хоронят и сами реформы, и особенно тех, кто их начал.

Например, сам Ельцин так поступил с Горбачевым. Кстати, когда вторая глава этой книги была мною, после добровольной отставки Ельцина, опубликована в 'Независимой газете', Михаил Горбачев, в целом ее одобривший, сказал мне, что особенно ему понравилось название книги 'Свердловский выскочка'. Тогда это название было еще рабочим, но после такого отзыва я менять его уже не стал.

Вживаясь в свои новые властные полномочия и имея в тот момент от генсека КПСС карт-бланш на любые действия, Ельцин действовал грамотно и расчетливо. Например, он не забыл поменять и главного редактора основной городской газеты, полностью подконтрольной горкому партии, - 'Московской правды'. Новым главным редактором стал Михаил Полторанин, до того мало кому известный журналист, сыгравший затем заметную роль в дальнейшей политической судьбе Ельцина.

Несмотря на то что реальное назначение Ельцина на высший пост в Москве состоялось еще в декабре 1985 года, все формальности были соблюдены только в феврале 1986 года, на ежегодной отчетно-выборной городской партийной конференции, где полномочия Ельцина были подтверждены, а затем и закреплены на пленуме ЦК КПСС, на котором Б.Н. был избран кандидатом в члены Политбюро.

Я, как и все столичные жители и как большинство более чем миллионного отряда московских членов КПСС, воспринял отставку Гришина как новость хорошую, но отнюдь не сенсационную. К этому все были готовы в свете практики первых месяцев правления Горбачева. Разумеется, не было никакого сожаления: высшие кадры брежневской закваски уходили - всех это только радовало. Но и первые назначения, сделанные Горбачевым, за исключением, может быть, перевода в Москву Шеварднадзе (как и в свое время Алиева при Андропове), не производили никакой сенсации. Этих новых людей мы просто не знали. С уверенностью утверждаю, что первые два месяца пребывания Ельцина в должности первого секретаря Московского горкома КПСС никаких перемен в нашу жизнь не внесли. Мало кто вообще заметил нового начальника. Назначили и назначили.

И лишь на XXVII съезде КПСС, состоявшемся в конце февраля 1986 года, Ельцин привлек к себе внимание не только всех, кто интересовался политикой, но и собственно москвичей. Дело в том, что это был первый съезд КПСС в период перестройки и уже наступившей гласности (и как потом оказалось, предпоследний в истории этой партии). Предыдущий состоялся еще при Брежневе, а потому контраст между ними был очевиден и всем бросался в глаза. В первую очередь - в невиданных до тех пор по содержанию и даже по форме выступлениях некоторых участников съезда. Среди самых запоминающихся выступлений было и ельцинское. Он сказал несколько слов, которые сделали его одним из если и не героев этого съезда (не станем забывать, что гласность только-только была разрешена и далеко не у всех вошла в привычку, а большинство просто не решалось ею воспользоваться), то фигурой заметной, политической, передовой. Словом - ударником перестройки.

Вот эта небольшая речь, по всем параметрам достойная того, чтобы быть приведенной практически полностью. Ибо именно с нее, на мой взгляд, Ельцин начал свою сознательную, а не стихийно складывающуюся, лишь подчиненную ходу событий и воле начальника, политическую карьеру на всесоюзном, то есть общенациональном, уровне.

(Привожу речь в том виде, в каком она напечатана 27 февраля, на третий день после выступления Ельцина на съезде, в газете 'Правда', - с указанием мест, прерываемых аплодисментами. Я опустил лишь одно место, содержавшее цифровые показатели, на которые планировалось вывести промышленность Москвы.)
Речь товарища ЕЛЬЦИНА Б.Н. (Первый секретарь Московского городского комитета КПСС)
Товарищи! На одном из съездов партии, где были откровенные доклады и острые обсуждения, а затем делегаты выразили поддержку единства, Владимир Ильич Ленин наперекор скептикам с воодушевлением воскликнул: 'Вот это я понимаю! Это - жизнь'. Много лет минуло с тех пор. И с удовлетворением можно отметить: на нашем съезде снова атмосфера того большевистского духа, ленинского оптимизма, призыва к борьбе со старым, отжившим во имя нового. (Аплодисменты.)
Апрельский (1985 г.) Пленум ЦК КПСС, подготовка к XXVII съезду, его работа идут как бы по ленинским конспектам, с опорой на лучшие традиции партии. Съезд очень взыскательно анализирует прошлое, четко намечает задачи на 15 лет и дает далекий, но ясный взгляд в будущее.

Проекты новой редакции Программы и изменений в Уставе партии активно обсуждались, и москвичи полностью одобряют их. (Аплодисменты.)
XXVI городская отчетно-выборная партийная конференция показала, что коммунисты Москвы поверили в реальность поставленных задач, в правомерность происходящих в партии и стране перемен и полностью поддерживают эту линию. (Аплодисменты.)
Именно исходя из новых требований делегаты конференции, отметив положительное в итогах работы, в первую очередь выразили особое беспокойство тем, что слишком долго откладывался этот взыскательный разговор, что в городе существуют застойные явления в экономике, что наслоились проблемы в развитии городского хозяйства, в отставании социальной инфраструктуры (общественного транспорта, торговли, здравоохранения и т.д.), в капитальном строительстве, в идеологической сфере, что уже в разряд политических перешел вопрос о потере своеобразия архитектуры Москвы, особенно ее центра.

Причин этому, как отмечено и в докладе, немало. Но главное, все это явилось следствием порочных методов руководства, прежде всего проявления благодушия, парадности, празднословия, стремления ряда руководителей к спокойной жизни.

Такой стиль работы делегатами был отвергнут. Об этом сказано честно и откровенно. На конференции был одобрен поворот к активной, творческой, конкретной деятельности, к постоянной рабочей связи с трудовыми коллективами, рабочим классом, со всеми людьми.

Политбюро ЦК КПСС, рассмотрев на своем заседании итоги конференции, поддержало настрой делегатов. Потребовало от городского комитета партии осуществить решительное и коренное улучшение уровня партийного руководства.

Мы не собираемся окунуться в трясину потребительства. И считаем - правильно отметили члены Политбюро: ЦК КПСС и Совет Министров СССР будут помогать, но главное москвичи должны решать сами. Сейчас нам надо решительно действовать. (Аплодисменты.)
Авторитет Москвы, ее партийной организации, возможности мощного экономического, научного, трудового, идеологического потенциала столицы обязывают горком партии оправдать надежды, доверие, моральный кредит и Политбюро ЦК, и москвичей. И мы, делегаты съезда от 1120 тысяч коммунистов города (мне поручили это сказать), заверяем Центральный Комитет, что за словом последует дело. Таков наш долг, так требует время, так требует наша партийная совесть. (Аплодисменты.)
Товарищи, каждый съезд партии должен иметь практическое значение для сообщения нашему движению сильного толчка вперед. Так считал Владимир Ильич Ленин. 'Уроки правды', призыв в докладе быть всегда до конца откровенными и называть вещи по существу вызвали большие размышления. Они возникли также и после изучения материалов ряда съездов партии, и из общения, встреч в коллективах с людьми.

Хочу откровенно высказать беспокойство по ряду вопросов. Много возникает 'почему'. Почему из съезда в съезд мы поднимаем ряд одних и тех же проблем? Почему в нашем партийном лексиконе появилось явно чуждое слово 'застой'? Почему за столько лет нам не удается вырвать из нашей жизни корни бюрократизма, социальной несправедливости, злоупотреблений? Почему даже сейчас требование радикальных перемен вязнет в инертном слое приспособленцев с партийным билетом? Мое мнение: одна из главных причин - нет у ряда партийных руководителей мужества своевременно объективно оценить обстановку, свою личную роль, сказать пусть горькую, но правду, оценивать каждый вопрос или поступок - и свой, и товарищей по работе, и вышестоящих руководителей - не конъюнктурно, а политически.

Темпы роста общественного производства в последние годы замедлились, что является результатом плохо скоординированной работы отраслей народного хозяйства, отсутствия эффективного механизма влияния. Надо бы своевременно спросить с Совмина. Но нет. Постановления же совместные. И опять единственная сила, которая не дает 'растащить' общее дело по своим ведомственным квартирам, - это партийные органы. Но и они уже настолько глубоко 'влезли' в хозяйственные дела, что стали порой утрачивать свои позиции как органы политического руководства.

Не случайно постепенно структура отделов ЦК стала чуть ли не копией министерств. Многие в отделах просто забыли, что такое истинно партийная работа. Идет сплошное дублирование Госплана, Совета Министров. В согласованиях, которые по простым вопросам длятся годами, захлебываемся.

Остро необходимы укрепление и повышение роли отдела организационно-партийной работы. Да, видимо, в новых условиях назрела необходимость и изменения структуры аппарата Центрального Комитета партии в целом. (Продолжительные аплодисменты.) Убедился - с разной нагрузкой работают отделы ЦК. Например, ослабление партийного влияния на развитие литературы и искусства - во многом результат, так сказать, 'невмешательства' отдела культуры. Его руководителей не видят годами на партийных собраниях.

А вот отдел организационно-партийной работы явно перегружен. Чем он только не занимается - и вагоны, и корма, и топливо. Все, конечно, важно. И все же важнее всего кадры. А как раз эта работа и была упущена. Партийные кадры в отделе знали плохо. Контроль за их работой осуществлялся слабо. Вовремя принципиальной оценки многим не давалось. А иначе чем объяснить те провалы, которые допущены в ряде партийных организаций областей, краев и республик страны? Неужели в ЦК КПСС никто не видел, к чему идут дела в Узбекистане, Киргизии, ряде областей и городов, где шло, прямо скажем, перерождение кадров?
Слабый контроль за работой кадров, почивание на лаврах годами и безынициативность ряда первых секретарей партийных комитетов, участившиеся отступления и злоупотребления, отсутствие самокритики и подлинной коллегиальности - здесь скрыты причины спадов и провалов в работе целых регионов. И получается у нас: на каждом этапе много мы приобретаем и обязательно что-то теряем.

И вполне правомерно связать спады в темпах экономического развития страны в течение последних пятилеток с руководством партии и государства. Ошибки отдельных лиц слишком дорого обходятся стране, авторитету партии и социализму в мире. Когда мы вынуждены признать, что появились, как сказано в докладе, 'зоны вне критики', это ведь значит - появились должности, люди вне критики. Но напрашивается вопрос: каковы причины, кто же виноват? А кто как не мы, члены Центрального Комитета партии? Видимо, временами просто теряем партийную бдительность. А нас не должна размагничивать постоянная политическая стабильность в стране. Сколько раз можно допускать одни и те же ошибки, не учитывая уроки истории? Сколько раз можно некоторых руководителей партийных комитетов выставлять в роли чудотворцев, принижая при этом коллективный разум - самое главное оружие нашей партии? (Аплодисменты.)
Как этого избежать? Лекарство есть - контроль каждого постоянно сверху и снизу, причем неформальный. Сделать скромность культом в работе и поведении, замечать, не допускать даже начинающийся начальственный синдром в отношениях с людьми. Резко повысить требовательность, спрос, дисциплину. Давать принципиальные, пусть иногда жесткие, оценки положению дел и работе лично каждого руководителя, этим помогая им оставаться настоящими партийцами и на работе, и наедине со своей совестью. (Аплодисменты.)
Непререкаемость авторитетов, непогрешимость руководителя, 'двойная мораль' в сегодняшних условиях - нетерпимы и недопустимы. Должна быть наконец в ЦК КПСС выработана система периодической отчетности всех руководителей и на всех уровнях. Считаю, что это должно касаться и отчетов секретарей ЦК КПСС на Политбюро или Пленумах Центрального Комитета партии.

Делегаты могут меня спросить: почему же об этом не сказал, выступая на XXVI съезде партии? Ну что ж. Могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта (выделено мной. - В.Т.). (Аплодисменты.)
Товарищи! В докладе убедительно прозвучал раздел о значении социальных факторов. Продолжая тему, хотел бы добавить один момент. Наверняка делегатам приходилось сталкиваться в трудовых коллективах с вопросами социальной справедливости. Обсуждаются они всегда остро, так как затрагивают большой круг самых жизненных интересов человека. Неуютно чувствуешь, слушая возмущение любыми проявлениями несправедливости - сегодняшней или уже застарелой. Но особенно становится больно, когда напрямую говорят об особых благах для руководителей. Если коммунист-руководитель теряет свои необходимые качества: справедливость, партийную скромность, полную самоотдачу, использует блага не по труду, то, выражаясь словами Ленина, это 'нарушает демократизм и является источником разложения партии и понижения авторитета коммунистов', чего допустить мы не можем. Поэтому мое мнение - там, где блага руководителей всех уровней неоправданны, их надо отменить. Это обязательно приведет к росту трудовой и общественной активности людей, не будет давать повода для различных спекуляций нашим идеологическим противникам. (Аплодисменты.) Для нас критерием социальной справедливости должны быть всегда интересы прежде всего рабочего класса. (Аплодисменты.) <...>
Делегация коммунистов столицы всецело поддерживает выводы Политического доклада ЦК КПСС, с которым выступил Генеральный секретарь Центрального Комитета партии Михаил Сергеевич Горбачев, практическую линию глубоких преобразований, проникнутую верой в партию, в творческие силы народа, его разум, талант и труд. И мы будем твердо и страстно убеждать, передавать идеи и дух съезда миллионам москвичей во имя успехов в этом необычайно трудном деле, во имя правды социализма в мире, во имя человека. (Продолжительные аплодисменты.)
Уровень остроты, равно как и стандартной, но уже в духе перестройки, партийной риторики, содержащихся в этом выступлении Ельцина, в полной мере могут оценить лишь те, кто жил в то время. Я хотел бы отметить три момента.

Во-первых, многочисленные, но строго дозированные (например, не названо ни одной фамилии) критические замечания, в том числе - и в адрес партийных органов вплоть до ЦК КПСС. Обычно в самом же ЦК КПСС готовились, а затем раздавались доверенным участникам съезда 'критические абзацы', которые затем каждый инкорпорировал в свое выступление. Так что здесь никакой доблести лично Ельцина нет - такие же, хоть и на иные темы, 'островки критики' содержались в выступлениях и всех других делегатов.

Но, и это во-вторых, здесь можно отметить, что случайно или по желанию Ельцина в списке этих критических акцентов из его речи оказалось и пока еще очень легкое упоминание о привилегиях партийных руководителей. В скором будущем в откровенной форме эта тема станет главным пропагандистским коньком Ельцина. Но тогда, в начале 86-го, тема привилегий была почти полностью табуирована. Не случайно Ельцин даже не употребляет само слово 'привилегии', а заменяет его эвфемизмом 'блага', выражая мнение, что нужно отменить не все 'блага' для руководителей, а лишь те, что 'неоправданны'.

На этот пассаж из речи Ельцина все обратили внимание, но все-таки не он стал ключевым, тем, что привлек общественный интерес к фигуре нового партийного руководителя Москвы.

Третьим и самым существенным откровением Ельцина на XXVII съезде КПСС стали выделенные мною его слова, последовавшие за рядом критических замечаний, адресованных многим инстанциям.

Процитирую эти слова еще раз: 'Делегаты могут меня спросить: почему же об этом не сказал, выступая на XXVI съезде партии? Ну что ж, могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта'.

Что касается 'политического опыта', то это уж явно и преднамеренно работало на определенное понижение замечательно и впервые прозвучавшей из уст партийного руководителя такого ранга мысли: и я виноват, и на мне лежит ответственность - причем не только за ошибки, но и за отсутствие смелости о них публично сказать.

Система коллективного руководства и коллективной политической ответственности (точнее, очень часто - безответственности), сложившаяся в КПСС и СССР в брежневский период, совершенно исключала публичное признание чьей-либо, если речь шла о руководителях, персональной вины за ошибки, промахи, неудачи. Ельцин здесь одним махом преодолел то табу, которое он же не осмелился преодолеть, не назвав 'блага' 'привилегиями'.

Я уверен, что этот пассаж в своем выступлении Ельцин сочинил сам, без подсказки идеологического отдела ЦК КПСС. Ибо у него, безусловно, в тот период было то чувство границы дозволенного, которую сегодня еще нельзя переходить, но завтра уже будет можно. И был инстинкт передовика, радикал-конформиста, ударника, инстинкт, который на день раньше позволял ему сделать (а чаще - сказать) то, что всем можно будет завтра.

Это было новаторство, вдохновленное гордостью за ответственное задание - возглавить Москву - и благодарностью за высокое назначение (ведь еще год назад он сидел в Свердловске).

Тема привилегий будет официально растабуирована (кстати, по воле случая не без моего участия) лишь два с половиной года спустя. Ельцин не был революционером или диссидентом, поэтому он не сказал слишком много (не назвал привилегии 'привилегиями', хотя самой темы коснулся), но он был модернизатором, ударником, лучшим из лучших в системе - поэтому он признал свою вину.

Эффект от слов Ельцина был тем не менее очень велик - и велик еще и потому, что в зале и в президиуме съезда сидели партийные руководители всесоюзного уровня, ставшие ими не два месяца назад, как Ельцин, а годы и десятилетия назад. И они - молчали. И о своей ответственности, и о своей несмелости, и о своей неопытности.

Получалось, что относительно молодой и только что вошедший в руководство страны Ельцин уже и смел, и достаточно опытен, и не боится ответить за общие ошибки, а они, куда более опытные и просто старше его по возрасту, - нет.

Став по выбору Горбачева первым секретарем Московского горкома КПСС и кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС, Ельцин получил шанс. И он им воспользовался. Несколько слов, произнесенных им 25 февраля 1986 года, сделали его известным всем или почти всем в стране, которая тогда еще называлась Советский Союз.

Как поссорились Борис Николаевич и Михаил Сергеевич
Полтора года, пролетевшие с выступления Ельцина на XXVII съезде КПСС, были, возможно, самыми романтическими годами того, что сначала в Советском Союзе, а потом и во всем мире стали называть перестройкой и сестрой ее гласностью. Кстати, именно между этими двумя понятиями, между 'перестройкой' и 'гласностью', было не только кровное родство, но и, как со временем оказалось, развернулась не менее кровавая вражда. Жертвой этой вражды, по моему глубокому убеждению, пали первоначально добрые, хотя и неравноправные отношения Ельцина и Горбачева.

Оба понятия ввел в оборот лидер партии и главный двигатель реформ генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев. Он же, естественно, претендовал на то, чтобы самому определять границы того и другого, а главное - следить, чтобы зазор между обоими понятиями не был слишком велик.

Но так получилось, что перестройкой пришлось заниматься Горбачеву, а гласность очень стремительно монополизировал Ельцин. То есть самое трудное, черновое досталось отцу перестройки-гласности, а самое сладкое и популярное - Ельцину, вырванному Горбачевым из уральской 'глуши'.

Все противоречия, которые только могут возникнуть между лидерами и политиками, не только родились, но и бурно расцвели в паре Горбачев-Ельцин в 1986 - 1987 годах. Все, вплоть до личной неприязни.

А разгоралось это так.

В течение 1985 года Горбачеву удалось, используя власть и авторитет генсека ЦК КПСС, обновить большинство высших партийных кадров. Во всяком случае, те, которые, как оказалось, было легче всего поменять. В основном это были русские партийные лидеры старой школы в центре и на местах. Труднее оказалось с руководителями союзных республик в составе СССР.

Это была особая когорта, одновременно и зависимая, и независимая от Москвы. В своих национальных вотчинах, опираясь на местные этнические кланы, они были более свободны от власти генсека. И прежде всего потому, что каждый из них мог спровоцировать весьма неприятные события на окраинах многонационального государства. Очень скоро Горбачев убедился в этом, причем на примере, казалось бы, самой благополучной в этом отношении и дисциплинированной, к тому же наполовину русской по населению республики - Казахстана. Именно здесь осенью 1986 года начались сопровождавшиеся насилием выступления националистически настроенной молодежи - из-за смещения с поста первого секретаря ЦК Компартии Казахстана Динмухаммеда Кунаева.

В этих условиях Горбачеву нужна была в Москве, в руководстве ЦК КПСС, этом политическом штабе перестройки, единая, сплоченная, исключительно четко и синхронно работающая команда.

Ельцин очень скоро выпал из этого ряда. И потому, что это был Ельцин. И потому, что полем его деятельности была Москва, город, который был готов пойти по стезе гласности гораздо дальше, чем остальные регионы страны.

В чем же заключалась деятельность Ельцина в Москве в 1986 году? В собственно деловом плане - в очень немногом.

Можно на пальцах одной руки перечислить те дела, которыми первый секретарь МГК КПСС Ельцин стал известен москвичам.

Первое - продовольственные ярмарки осени 1986 года, когда помимо обычных рынков, которых особенно не хватало на окраинах Москвы, практически на всех крупных площадях города у станций метро были развернуты временные. Их-то и назвал Ельцин ярмарками. Прежде всего потому, что помимо собственно торговли овощами и фруктами (по-прежнему, кстати, отсутствовавшими в приспособленных для торговли ими магазинах) на этих рынках устраивались и некоторые увеселительные мероприятия. В основном, впрочем, это сводилось к трансляции музыки.

Такие ярмарки Ельцин устраивал еще в Свердловске, где они, видимо, были оправданны, ибо магазинов не хватало ни в одном советском городе, а в Москве их было если и не в переизбытке, то, во всяком случае, на порядок больше, чем в других местах страны. Столичные же скептики сразу отметили, что ярмарочное изобилие, устроенное Ельциным, гораздо логичнее и удобнее было бы видеть в плодоовощных магазинах, а не на площадях.

Второе дело Ельцина в Москве - превращение Арбата - старинной улицы в центре города - в пешеходную зону. Правда, многие отмечали, что опять же товаров от этого в арбатских магазинах не прибавлялось, а установленные здесь новые фонари слишком безвкусны, но все-таки эта акция, особенно в ее начале, не только наделала много шуму и вызвала симпатии горожан, но и стала предметом подражания во многих других городах.

Еще одна инициатива Ельцина пользовалась безусловной симпатией москвичей: он отменил печально знаменитые - хотя и всегда весело, с выпивкой, проходившие - традиционные осенние работы городской интеллигенции (инженеров, научных работников, журналистов и т.п.) на плодоовощных базах столицы. Эти работы были связаны с осенним массовым завозом овощей и фруктов, которые плохо оборудованные и нерационально устроенные системы хранения просто не успевали 'переваривать' в короткие сроки.

Вот, кажется, и все.

Гораздо значимей были политические дела Ельцина.

Во-первых, что уже отмечалось, он сделал то, ради чего был поставлен на свой пост, - провел радикальную смену партийных и хозяйственных кадров в Москве.

Во-вторых, Ельцин, поставив во главе главной городской газеты 'Московская правда' Михаила Полторанина, человека радикально-демократических (по тем меркам) взглядов, ввел в повседневную практику прессы публикацию резко разоблачительных статей на некоторые (далеко не все) актуальные для общества темы. Что, кстати, стимулировало Горбачева на то, чтобы перехватить инициативу в этой сфере: в два до того довольно посредственных медийных органа - журнал 'Огонек' и газету 'Московские новости' - были назначены новые главные редакторы, соответственно Виталий Коротич и Егор Яковлев. Скоро оба эти издания оставили 'Московскую правду' далеко позади, получив неофициальные титулы 'трибуны гласности'. Справедливости ради надо сказать, что Михаил Полторанин после отставки Ельцина был снят со своего поста и не смог продолжать соревнование на журналистском поприще.

Но главное, что принесло Борису Ельцину безусловную известность на всесоюзном уровне и за рубежом, - это его знаменитые выступления перед широкими аудиториями с откровенными (в смысле критики существующих недостатков) ответами на сотни записок из зала. Гораздо позже, уже на излете президентской власти Ельцина, изгнанные из круга его ближайших друзей и соратников люди, тот же Михаил Полторанин, признали, что самые острые из этих вопросов были составлены самими организаторами таких встреч, то есть политическими друзьями Ельцина. Ответы на них Б.Н. готовил заранее, то есть он был полностью посвящен в эту не слишком честную, но, впрочем, вполне допустимую в политике игру по собственной раскрутке. В тот период, видимо, всего лишь как политического лидера Москвы.

Дело в том, что работа Ельцина в Москве все-таки не очень ладилась. Столица была агломерацией с двумя мощными бюрократиями - всесоюзной и собственно московской, городской. В брежневские времена обе эти бюрократии жили на основе негласного 'договора о разделении ответственности'. Власти Москвы должны были демонстрировать столицу стране и всему миру как 'город коммунистического будущего', что с большим или меньшим успехом им удавалось (Москва, безусловно, жила лучше других городов страны). За это они получали невмешательство центральных властей в дела столицы. Более того, при всем консерватизме московских властей столица была островком свободолюбия в СССР. Даже в интеллигентном Ленинграде запрещалось, в частности - в искусстве, то, что разрешалось в Москве. Но все равно лидерство Москвы было лидерством консервативным или даже ретроградским. Оно демонстрировало всей остальной стране то, что никому, кроме Москвы, нельзя.

С началом же перестройки эта система, оставаясь формально той же, по сути резко изменилась. Москва стихийно стала образцом того, что теперь можно всем, но на что не решаются власти иных городов и регионов страны.

Поскольку Горбачев постоянно, пусть и хаотично, инициировал все новые и новые идеи, которые не очень-то охотно подхватывались партийными руководителями на местах, радикал (ударник перестройки) Ельцин со своей откровенностью казался наиболее верным сторонником Горбачева. Более того, по слухам того времени, человеком, специально выпущенным генсеком на московскую сцену, чтобы давать зримое воплощение той границы новаторства, к которой должны стремиться все. Даже более того, Горбачев якобы специально уравновесил радикалом-демократом Ельциным консерватора Лигачева.

Как стало известно потом, во-первых, именно Лигачев инициировал приглашение Ельцина в Москву, а во-вторых, Горбачев совсем не рассчитывал на то, что Ельцин будет забегать вперед, во всяком случае - столь стремительно, отрываясь не только от массы партийных бюрократов, но и от самого лидера перестройки.

На этой почве у них и начались первые столкновения.

Как кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС Ельцин, выполняя свои общепартийные функции, приехал на пленум ЦК Компартии Узбекистана в Ташкент. Далее привожу описание этой поездки и того, что случилось после возвращения Ельцина в Москву, из его 'Исповеди'.

'В городе многим стало известно о моем прибытии, и потому очень скоро вокруг гостиницы собрались люди, требовавшие, чтобы их пустили ко мне для разговора. Их, конечно же, стали прогонять, но я сказал, что в течение двух дней буду принимать всех.

Первым ко мне пришел сотрудник КГБ, рассказал о страшном взяточничестве, которое здесь процветает. <...>
А потом был второй посетитель, третий, четвертый, и так два дня подряд я слушал, казалось бы, неправдоподобные, но на самом деле более чем реальные истории о взятках в высшем партийном эшелоне республики. <...>
Прилетев в Москву, я внимательно изучил все документы, которые мне передали, и пошел к Горбачеву. Я достаточно подробно рассказал ему обо всем, что удалось узнать, в заключение сказал, что необходимо немедленно принять решительные меры. И главное, надо решать вопрос с Усманходжаевым. Вдруг Горбачев рассердился, сказал, что я совершенно ни в чем не разобрался, Усманходжаев - честный коммунист, просто он вынужден бороться с рашидовщиной и старая мафия компрометирует его ложными доносами и оговорами'.
А вот второй эпизод, описанный Ельциным в 'Исповеди', эпизод, посвященный лидеру другой южной советской республики - Гейдару Алиеву из Азербайджана: 'Он (Горбачев. - В.Т.) не хотел решать вопрос с Алиевым, когда всем уже было ясно, что держать этого погрязшего в своих мелких и крупных корыстных делах человека в составе Политбюро просто невозможно. Я специально пришел к Горбачеву с папкой документов и почти час уговаривал: Михаил Сергеевич, стыдно сидеть вместе с ним, мы не можем так позорить Политбюро. Так он меня тогда и не послушал'.
Правда, ирония судьбы состоит в том, что, уже свергнув Горбачева, Ельцин вскоре вновь (и не раз) оказывался за одним столом с Гейдаром Алиевым, ставшим президентом независимого Азербайджана. Но к этому и другим подобным парадоксам мы еще подойдем в свое время.

Почему сердился и даже кричал Горбачев, когда Ельцин, совсем недавно приехавший из провинции и только что ставший первым секретарем Московского горкома партии и кандидатом в члены Политбюро, говорил ему о таких вещах? Конечно, не потому, что он лучше, чем Ельцин, думал об Усманходжаеве или Алиеве (позже их обоих Горбачев снял с постов) или чего-то не знал.

Горбачев, работавший в Москве с 1978 года, конечно же, знал все, включая и еще то многое, что не было известно Ельцину. Но плюс к этому Горбачев знал, как сложно лишить лидеров союзных республик власти без последствий для политической стабильности в них. Кроме того, очень трудно было найти замену снятым первым секретарям ЦК республиканских компартий, некоторые из них сидели на своих постах почти весь период брежневского правления и сумели полностью коррумпировать в свою пользу буквально все кадры территорий, которыми они управляли, формально будучи наместниками Москвы, но фактически - полностью распоряжаясь там всем, кроме вооруженных сил и отчасти органов госбезопасности. К тому же в южных республиках, как правило, процветал трайбализм, существовали никак не вписывавшиеся в социалистическую систему в теории, но реальные в жизни региональные этнические кланы.

Стронуть все это с места было не только сложно, но и опасно - ситуация могла реально выйти из-под контроля, что, кстати, вскоре и произошло в Алма-Ате.

Горбачев не хотел, чтобы в это крайне деликатное дело вмешивались, тем более до срока, посторонние люди. К тому же такие, которые судят о проблеме, глубоко политической и этнической, всего лишь по поверхностной для вопроса о власти схеме: есть взятка - снять, нет взяток - повысить. И, видимо, Горбачев опасался, что Ельцин, с его очевидным политическим недержанием речи, начнет выдавать свои рекомендации генсеку публично, чем просто подожжет ситуацию.

Сам Горбачев вел на этом фронте тонкую, дифференцированную по разным направлениям игру. В конечном итоге - удачную, ибо, несмотря на все проблемы в этой сфере, лидеры среднеазиатских республик до самого последнего момента, даже после ликвидации СССР, были готовы к тому, что Москва не допустит выхода их лично и их территорий из-под своего контроля.

О коррупции на самом высоком уровне говорили применительно ко всем южным республикам СССР. Но Горбачев всякий раз действовал по-разному, в том числе - и учитывая персональные особенности каждого из первых секретарей республиканских ЦК.

Первого секретаря ЦК компартии Грузии Эдуарда Шеварднадзе Горбачев сделал министром иностранных дел СССР и проработал с ним до конца 1990 года, когда Шеварднадзе сам ушел в отставку.

Гейдара Алиева, первого секретаря ЦК компартии Азербайджана, тоже перевел в Москву на повышение: сделал одним из первых заместителей председателя Совета министров СССР, а лишь затем отправил в отставку (на пенсию).

Упоминавшегося Усманходжаева из Узбекистана - снял с позором, найдя ему удачную замену в лице Ислама Каримова. Без особых последствий, хотя позже в Узбекистане и начались кровавые выступления на национальной почве.

А вот в Казахстане, где волнения начались сразу же после снятия с поста Динмухаммеда Кунаева (первый опыт такого рода), Горбачев назначил первым секретарем республиканского ЦК вопреки сложившейся традиции не местного 'национального кадра', а русского, причем не из самой республики, - крайне энергичного Геннадия Колбина. Но этот эксперимент оказался неудачным.

Тогда, в 1986-м, Борис Ельцин в отличие от Горбачева всех этих тонкостей не знал, не видел и не понимал. Однако и советы генсеку давал, и обижался на него за то, что тот к этим советам не прислушивается, и винил Горбачева за нерешительность.

Зато сам Ельцин становился все более и более решительным. Со смелостью неофита и отсутствием сомнений, что свойственно всем профанам, к тому же не преуспев в основном деле - в постепенном наращивании системных и последовательных реформ в Москве (впрочем, они буксовали и в целом по стране), он бросился в две крайности - радикализм и популизм, нанося и тем и другим удары по Горбачеву и его делу.

Но сначала все это выглядело, да и Ельцин воспринимал это так, как искренний (что было верно) ударный труд на благо перестройки. Ибо слова, особенно высокого начальника, формулирующие то, о чем думают и даже говорят простые люди, кажутся этим простым людям не словами, а делом. И даже подвигом. Особенно если самого дела нет.

Ельцин говорил о том, о чем говорили все, кроме крупных партийных и государственных чиновников. А потому он казался и смелым, и своим.

Газета 'Московская правда', орган МГК КПСС, который возглавлял Ельцин, печатала довольно смелые статьи.

Сам Ельцин выступал на многочисленных встречах с трудовыми коллективами, как это тогда называлось, отвечал на десятки и сотни записок, говоря о волнующих людей проблемах. Молва многократно умножала и смелость, и радикальность ответов партийного лидера Москвы, тем более на фоне того, что остальные члены высшего партийного руководства никогда не переходили в речах той грани, которую очерчивал в своих выступлениях Горбачев.

Кроме того, Борис Ельцин несколько раз сыграл роль Гаруна аль-Рашида, пользуясь тем, что его еще мало кто знал в лицо в Москве. Он предпринял ряд походов в обычные магазины, проехал на рейсовом автобусе. Об этом и об увиденном он рассказывал на встречах с людьми. Не говоря им ничего нового, но поражая их самим фактом того, что кандидат в члены Политбюро это сделал, это знает, об этом говорит.

Для меня большой загадкой является степень наивности Ельцина. Действительно ли он не представлял всю глубину проблем, существовавших в Москве, или только играл удивление от знакомства с ними? Если не знал, то это могло быть только в трех случаях. Либо дела в Свердловске обстояли гораздо лучше, чем в Москве, - но это не так. Либо он не знал реальной жизни простых людей и в самой Свердловской области - что неудивительно для человека, многие годы проработавшего первым секретарем обкома, пользовавшегося соответствующими привилегиями, а потому изолированного от проблем обычных людей и никогда этими проблемами не интересовавшегося. Это похоже на правду. Во всяком случае, это был обычный для областных начальников 'стиль жизни' и жизненный кругозор. Либо, наконец, Ельцин верил пропаганде партии, одним из первых лиц которой был, и верил, в частности, в то, что 'Москва - это образцовый город коммунистического будущего', а потому испытал шок, увидев, что это не так. Последнее предполагает какую-то уже запредельную степень наивности и незнания жизни.

Я предполагаю, что Ельцин, несмотря на свое трудное детство, действительно очень наивный человек, оказавшийся в силу не только высокого партийного поста, но и собственного эгоизма настолько изолированным от жизни простых людей уже в Свердловске, что столкновение с этой жизнью в Москве, казавшейся ему, как романтику-эгоисту, подобием коммунистического царства на земле, да еще в гигантских, намного превышавших свердловские, масштабах, оказалось для него потрясением. Ельцин был верующим в социализм и коммунизм, верующим без всякого сомнения. Жизнь, познанную в детстве, он забыл и вновь узнал ее только в Москве, когда, подражая Горбачеву и выполняя его партийное задание, 'пошел в люди'.

Ему, верующему, сказали свыше (Горбачев): иди - разрешено видеть все. И он открыл глаза...

Вот почерпнутые из 'Исповеди' примеры его удивления.

'Узнаю, в магазин завезли телятину, иду и встаю в очередь, первые месяцы меня еще в лицо не так хорошо знали. Доходит очередь до меня - говорю: 'Мне килограмм телятины'. Отвечают: 'Говядина есть, телятины - нет'. 'Неправда, пригласите директора'. Кое-кто начал понимать, поднялся шум. Настоял пройти в подсобку, а там телятина в отдельной комнате и ее уже куда-то через окно выгружают. <...>
Продовольственный магазин, в кабинете директора несколько свертков с деликатесами. 'Кому?' - 'По заказам'. - 'Может заказать каждый?' - молчание. Тогда с директором начинают разбираться. Вынуждена признаться, что заказы по иерархии распределяются райисполкому, МИДу, райкому партии, городским ведомствам и др. и все разные, и по весу, и по ассортименту, и по качеству.

Посмотрел общий баланс по городу ряда деликатесных продуктов. Странно. По каждому наименованию на несколько тонн привозят больше, чем съедают с учетом официальной 'усушки-утруски'.

Систему никто не раскрывает. И тут повезло. <...> Выхожу из магазина, иду пешком, догоняет молодая женщина. Говорит: 'Мне надо вам рассказать что-то архиважное'. <...>
До сих пор не могу вспомнить без чувства возмущения ее рассказ о системе взяток, подачек. <...> Продавец 'должен' обсчитать покупателя и дать определенную сумму в сутки материально ответственному лицу, тот - часть себе, часть руководству магазина. Дальше общий дележ по руководству снизу доверху, а если едешь на базу - там своя такса. Каждый знает двух-трех лиц, с кем связан. Есть еще и оптовая, крупная система взяток. <...>
Обсудили узким кругом и решили менять не по одному провинившемуся, а целыми секторами, блоками, магазинами, секциями. Цехами на базах. Ставить 'незараженную' молодежь. Суды привлекли к уголовной ответственности за год с небольшим около 800 человек.

Но ведь это только часть мафии. До теневой экономики, а она доходит до 15%, до мафии, связанной с политикой, не дошли, не дали'.

Интересно, что при власти Ельцина уже в целом в России уровень теневой экономики достиг, по множеству оценок, 40%. Вернемся, однако, в 1986 год. Вот еще один эпизод:
'Москва задыхалась от перегруженности. Мне захотелось убедиться воочию, а не только по статотчетности, что ситуация с транспортом сложилась крайне напряженная. Ставил себе задачу не просто проехаться в метро, автобусе, пусть даже в часы 'пик', а захотел, так сказать, на своих боках прочувствовать, как москвичи добираются до места работы.

Например, я знал, что многие рабочие завода имени Хруничева живут в Строгино, новом микрорайоне столицы. Приехал в шесть утра в Строгино, вместе с заспанными рабочими сел в автобус, дальше - пересадка в метро. По дороге усталые, напряженные, заведенные люди много чего говорили мне о нас, начальниках, разваливших страну... потом еще пересадка на автобус и в 7 часов 15 минут, то есть точно к началу рабочего дня, я у ворот этого предприятия. Это только один эпизод, таких поездок было несколько'.

Все это замечательно и производило большой эффект на жителей Москвы, но отнюдь не на организацию жизни, работы и торговли в городе. Полное ощущение, что Ельцин узнавал в Москве то, что знали все москвичи и без него, а он почему-то к своим более чем 50 годам не знал. Ельцин явно отнесся к перестройке серьезно, но в силу своей интеллектуальной ограниченности углубился в детали, в мелочи, в следствия, а не в причины. Горбачев, конечно же, в тот период мыслил более масштабно, системно, но при этом, наоборот, не обращал внимания на мелочи, не опускался до них. Разрыв, непонимание начались именно на почве этой разницы подходов. В реальности успех перестройки обеспечило бы сочетание обоих подходов, но для этого Горбачеву и Ельцину нужно было бы работать вместе, а они очень скоро разошлись. Вот что пишет по этому поводу Ельцин:
'Секретари ЦК и члены Политбюро первое время старались помогать. Тем более что Горбачев постоянно их настраивал на это, особенно в первый год'.

'Реакция Политбюро на эти мои путешествия в общественном транспорте была своеобразная. Явно, вслух, неодобрения никто не выражал, но отголоски раздражения до меня докатывались'.

'Несмотря на, казалось бы, явные перемены к лучшему, на эмоциональный всплеск, подхлестнувший страну, я чувствовал, что мы начали упираться в стенку. Что просто новыми красивыми словами про перестройку и обновление на этот раз отделаться не удастся. Нужны конкретные дела, и нужны новые шаги вперед. А Горбачев эти шаги делать не хочет, и больше всего он боится прикасаться к партийно-бюрократической машине, к этой святая святых нашей системы. Я в своих выступлениях на встречах с москвичами явно ушел дальше. Естественно, ему обо всем докладывали, отношения стали ухудшаться'.

'Постепенно я стал ощущать напряженность на Политбюро по отношению не только ко мне, но и к тем вопросам, которые я поднимал. Чувствовалась какая-то отчужденность. Особенно ситуация обострилась после нескольких серьезных стычек на Политбюро с Лигачевым по вопросам льгот и привилегий. Также остро поспорил с ним по поводу постановления о борьбе с пьянством и алкоголизмом, когда он потребовал закрыть в Москве пивзавод, свернуть торговлю всей группы спиртных напитков, даже сухих вин и пива'.

'Я все-таки надеялся на Горбачева. На то, что он поймет всю абсурдность политики полумер, что его прагматизма и просто природной интуиции хватит на то, чтобы понять - пора давать бой аппарату, угодить и тем и другим, номенклатурщикам и народу, не удастся.

Я попросился к нему на прием для серьезного разговора. Беседа эта продолжалась в течение двух часов двадцати минут'.

'Последний, как говорят в театре, третий звонок прозвенел для меня на одном из заседаний Политибюро, где обсуждался проект доклада Горбачева, посвященного 70-летию годовщины Октября. <...>
Обсуждение шло по кругу, довольно коротко. <...> В основном оценки были положительные, с некоторыми непринципиальными замечаниями. Но когда дошла очередь до меня, я достаточно напористо высказал около двадцати замечаний, каждое из которых было очень серьезно. Вопросы касались и партии, и аппарата, и оценки прошлого, и концепции будущего развития страны, и многого другого.

Тут случилось неожиданное: Горбачев не выдержал, прервал заседание и выскочил из зала. Весь состав Политбюро и секретари молча сидели, не зная, что делать, как реагировать. Это продолжалось минут тридцать. Когда он появился, то начал высказываться не по существу моих замечаний по докладу, а лично в мой адрес. Здесь было все, что, видимо, у него накопилось за последнее время. Причем форма была крайне критическая, почти истеричная. Мне все время хотелось выйти из зала. Чтобы не выслушивать близкие к оскорблению замечания.

Он говорил и то, что в Москве все плохо, и что все носятся вокруг меня, и что черты моего характера такие-сякие, и что я все время критикую и на Политбюро выступаю с такими замечаниями. <...>
Безусловно, в этот момент Горбачев просто ненавидел меня. Честно скажу, я не ожидал этого. Знал, что он как-то отреагирует на мои слова, но чтобы в такой форме, почти как на базаре, не признав практически ничего из того, что было сказано!.. Кстати. Многое потом в докладе было изменено, были учтены и некоторые мои замечания, но, конечно, не все.

Остальные тихо сидели. Помалкивали и мечтали, чтобы их просто не заметили. Никто не защитил меня, но никто и не выступил с осуждением. Тяжелое было состояние. Когда он кончил, я все-таки встал и сказал, что, конечно, некоторые замечания и продумаю, соответствуют ли они действительности, то, что справедливо, - учту в своей работе, но большинство упреков не принимаю. Не принимаю! Поскольку они тенденциозны, да еще и высказаны в недопустимой форме. Собственно, на этом и закончилось обсуждение, все разошлись довольно понуро. Ну, я тем более. И это было началом. Началом финала. После этого заседания, встречаясь со мной на Политбюро и еще на каком-нибудь мероприятии или совещании, он старался даже руки не подавать, молча здоровался, разговоров тоже не было.

Я чувствовал, что он уже в это время решил, что надо со мной всю эту канитель заканчивать. Я оказался явным чужаком в его послушной команде'.
Нет, команда Горбачева не была такой послушной, как утверждал или как думал Ельцин. В ней боролись по крайней мере три линии. И Ельцин олицетворял, правда в одиночестве, всего лишь одну их них. Ее можно было бы назвать радикальной, если бы Ельцин ставил какие-то иные, нежели Горбачев, цели. Но этого, по крайней мере в тот период, не было. Ельцин отличался от Горбачева стремлением к скорости, к форсированию реформ. Он хотел быстро.

Горбачев - и это вторая линия - был сторонником постепенного реформирования. В частности, потому, что лучше Ельцина понимал, а точнее - знал, каким может быть сопротивление системы.

Третью линию олицетворяли как раз такие люди, как Егор Лигачев. Они думали не о реформировании, а о рационализации Системы. В основном путем изъятия из нее и из общества очевидных недостатков. Таких, как, например, алкоголизм. Методы и механизмы рационализации были неизменные - командно-административные и убеждение, воспитание, пропаганда.

Поэтому борьба с алкоголизмом и свелась, во-первых, к ограничению производства спиртного, во-вторых, к запрету использования алкогольных напитков на официальных мероприятиях и, в-третьих, к пропаганде трезвого образа жизни.

Фактически так же сторонники этой линии предполагали решать и все остальные, в том числе и чисто политические и экономические проблемы: плохое запрещать, хорошее - пропагандировать. 'Рационализаторов' было едва ли не большинство в Политбюро и государственном аппарате в целом, что понятно, ибо это была их Система, а они были ее детьми и столпами одновременно.

'Революционеры' даже по методам (о революционерах по целям тогда и речи еще не было), каким представлялся и был Ельцин, пугали рационализаторов в принципе. Горбачев же был вынужден лавировать между теми и другими.

Нужно учесть и еще два важных момента.

Первый. С приходом Горбачева началось обновление правящей элиты в СССР, как в низших, так и в высших ее слоях. Всем было ясно, что, с одной стороны, для многих появился шанс сделать карьеру, занять начавшие наконец освобождаться после брежневского кадрового застоя места наверху. Но, с другой стороны, претендентов, как всегда, было гораздо больше, чем мест. Те, кто чересчур резво шел вперед, представляли опасность для других.

Лидерство позволялось Горбачеву, ибо он был генсеком ЦК КПСС, то есть официально титулованным лидером. Все другие должны были идти вровень друг с другом. Ельцин выламывался из этого официально и традицией установленного ранжира. Он - по крайней мере на словах, а кое в чем и поведенчески - обгонял не только других, равных себе по чину, но и самого генсека.

Второй момент тоже связан с устоявшимися традициями функционирования советского государства - партии. Оно было кастовым. Смешение высших каст с низшими не приветствовалось, более того - фактически запрещалось. Но главное в кастовой советской системе - запрет не на смешение кровей, а на смешение идей, мыслей, слов, информации. Низшим кастам не разрешалось знать то, что знают высшие, а высшим не разрешалось передавать низшим свои знания и информацию, которая была известна наверху. Одно дело обсудить в кругу членов Политбюро некоторые сложные или деликатные проблемы страны (и то в рамках идеологии и даже терминологии марксизма-ленинизма), и другое дело - говорить о том же самом и в тех же формулировках с подчиненными, а тем более - с 'народом'.

Горбачев несколько поломал эту традицию, он начал более или менее откровенный разговор с народом (первый такой случай произошел весной 1985 года в Ленинграде) - так постепенно рождалась гласность.

Ельцин перепрыгнул этот барьер. Он вдруг начал обсуждать с массами то, что не было принято обсуждать публично. Не потому, что это была неправда. Члены Политбюро ничуть не хуже, а судя по всему, гораздо лучше Ельцина знали реальности жизни. Просто говорить правду публично в СССР считалось идеологическим преступлением, диссидентством. А член руководства партии диссидентом не мог быть по определению.

Если же это случалось, то самое мягкое определение (оно же оправдание) этому было одно - поиск 'дешевой популярности' в массах, популизм.

Обвинение в популизме очень скоро приклеилось к Ельцину намертво.

Другой ярлык, который был повешен на Ельцина, оказался гораздо более обидным. Во-первых, из-за того, что слово 'лимитчик' являлось уничижительным в русском (точнее, московском) языке того времени. А во-вторых, потому, что Ельцин был провинциалом, то есть формально относился как раз к той группе людей, из которых московские лимитчики и рекрутировались. То есть здесь обвинение попало в самое уязвимое место - в комплекс неполноценности почти всякого провинциала, оказавшегося в Москве.

'Политический лимитчик' помимо этого внешне обидного смысла подразумевало и нечто не менее оскорбительное - намек на политическую незрелость Ельцина, на то, что он недостоин в силу своих низких профессиональных и политических качеств, в силу своей безответственности, в силу своей провинциальности тех высоких должностей, которые получил в Москве.

Между прочим, проблему лимитчиков в строгом смысле этого слова Ельцин попытался решить. Вот что он об этом пишет:
'За время моей работы было выработано несколько принципиальных решений по Москве. Например, было принято внесенное нами постановление Политбюро о концепции развития столицы. В нем содержалось очень важное решение о прекращении набора рабочих по лимиту. Лимит просто терзал Москву. Руководители предприятий, имеющие возможность набирать таким образом рабочих, использовали их на самых неквалифицированных работах. Порочная практика лимита тормозила модернизацию предприятий, потому что гораздо легче было набрать бесконечное число иногородних, чем усовершенствовать производство.

Лимитчики по сути своей оказались рабами развитого социализма конца ХХ века, не имеющими практически никаких прав. Они были привязаны намертво к предприятию временной московской пропиской, общежитием и заветной мечтой о прописке постоянной. С ними можно было вытворять все, что угодно, нарушая закон, КЗОТы, они не пожалуются, никуда не напишут. Чуть что - лишаем временной прописки, и катись на все четыре стороны. А свое унижение, несправедливость многие заливали водкой. Там, где располагались общежития 'лимитчиков', криминологическая обстановка была одной из самых напряженных. Кстати, уже через несколько месяцев после моего ухода прописка по лимиту для некоторых организаций была опять возрождена'.
То, что 'лимит' снова ввели, - неудивительно. А описание Ельциным всей этой истории демонстрирует две вещи. Во-первых, всю поверхностность понимания Ельциным общественных и экономических проблем. Во-вторых, неглубину его радикализма - ведь проблему лимитчиков он собирался решить так же, как Лигачев проблему алкоголизма, - запретом.

В чем суть 'лимита'? В том, что в Москве, самом развитом промышленно и самом обеспеченном социально регионе страны, не хватало рабочих рук. В Москве был особенно многочисленным советский средний класс, выходцы из которого не хотели идти на низкооплачиваемые, грязные и непрестижные рабочие места, особенно в строительстве.

Но существовавшая в СССР система обязательной прописки затрудняла естественную миграцию рабочей силы из депрессивных регионов в бурно развивавшиеся. Поэтому требовались специальные государственные решения о санкционировании лимитированного (отсюда 'лимитчик') набора рабочих из провинции с предоставлением им временной прописки в столице.

То есть плохо было не то, что людям разрешалось работать в Москве, а то, что естественная миграция рабочей силы была невозможна без дозволения государственных органов. Кстати, в той Москве, в которой Ельцин жил и работал уже как президент России, людей, находящихся фактически в таком же статусе, что и лимитчики в советское время, жило и работало раза в два-три больше, чем тогда, когда Б.Н. начал бороться с 'лимитом'. А их бесправность по сравнению с 1986 годом лишь усилилась.

Лимитчиками в Москве больше всего были недовольны сами москвичи. И сдается, что не забота о лимитчиках, которых Ельцин своим решением просто лишил заработков и перспектив укорениться в Москве, чего все они страстно желали, а как раз требования москвичей побудили тогдашнего первого секретаря горкома партии бороться с лимитом. Хотя, быть может, в данном конкретном случае Ельцин испытывал и какие-то особые сентиментальные чувства к самим лимитчикам.

Нельзя не упомянуть еще об одной нашумевшей истории - о встрече Ельцина с членами общества 'Память'. Вот как этот случай в 'Исповеди' описывает сам Б.Н.:
'Мне позвонили по телефону руководители УВД и почти паническим голосом сообщили, что в центре Москвы собралась 'Память' с лозунгами и чего-то требует.

В Москве это был первый массовый несанкционированный митинг. На площадь 50-летия Октября вышло человек триста - четыреста, может быть, даже пятьсот. Стояли они там долго, развернули лозунги вполне пристойного характера: что-то про перестройку, Россию, свободу, загнивание аппарата и еще был лозунг 'Требуем Ельцина или Горбачева'. Сайкин несколько раз ездил к ним, но демонстранты не расходились. Прошло несколько часов. Толпа начала разрастаться. Нужно было принимать меры.

Поскольку в нашей реальной жизни, несмотря на Конституцию, дарующую нам многое, были разрешены всего две демонстрации - на Первое мая и Седьмое ноября, существовал испытанный и надежный способ справиться с подобным явлением. Надо было вызвать милицию, окружить демонстрантов и в последний раз потребовать разойтись. А если бы не разошлись, начать разгонять, крутить руки, арестовывать, и в результате все закончилось бы привычно и хорошо. Я решил действовать по-другому. Сказал, что встречусь с ними. И с тех пор мои, мягко выражаясь, недоброжелатели обвиняют меня в дружбе с 'Памятью'. Если бы демонстранты получили дубинками по голове, это бы устроило моих оппонентов.

Я сказал Сайкину, чтобы он передал их лидерам, кажется, тогда во главе 'Памяти' стоял Васильев, что я согласен встретиться с ними, и предложил на выбор три адреса: Дом Советов, горком партии или Дом политического просвещения. Они выбрали Дом Советов и пешком пошли туда, в Большой зал, он почти на тысячу мест. Когда все расселись, я предложил им высказаться, чтобы разобраться, чего же они хотят. Выступили несколько человек. Какие-то мысли и идеи были здравыми, например, о необходимости бережного отношения к русскому языку, о проблеме извращения русской истории, о необходимости охраны памятников старины и т.д. Были и экстремистские высказывания. В конце встречи выступил я. Сказал, если вас действительно волнует судьба перестройки, страны, а не собственные амбиции, вы сами сможете справиться с экстремизмом в своих рядах, приносите свою программу, устав, и если вы собираетесь действовать в рамках Конституции, регистрируйтесь как общественная организация и начинайте работать. Собственно, на этом все мое общение с 'Памятью' и закончилось. Такие скучные вещи, как рамки Конституции, устав и т.д., их мало интересовали. Здоровая часть группы откололась от них. Но мне самому встречаться с группой 'Память' больше не пришлось...'
Решение Ельцина встретиться с 'Памятью', в данной ситуации абсолютно оправданное, вызвало бурную неофициальную дискуссию в интеллигентских и номенклатурных кругах Москвы. Тем более что тогда такие события, теперь привычные, были в новинку.

Кстати, сразу же был запущен или сам собой родился слух о том, что Ельцин - русский националист, потому он и встретился с 'Памятью'. Этот слух, между прочим, активно поддерживался тогда и западными средствами массовой информации.

Но Б.Н. в данном случае поступил просто как 'хозяин' города, как человек, отвечавший за все происходившее в нем.

Однако такое поведение для кандидата в члены Политбюро выглядело крайне необычным прежде всего для партийного руководства, привыкшего не брать на себя ответственность, тем более в таких политически деликатных делах.

Готовность Ельцина к принятию самостоятельных (не важно, правильных или неправильных) решений сразу же была зафиксирована всеми его недоброжелателями.

А их у Ельцина становилось все больше и больше - в партийной среде. В народе же, напротив, стала возрастать популярность Ельцина.

Добивался ли этого Ельцин сознательно? Да, но на том этапе, уверен, не из эгоистических соображений главным образом.

Всерьез отнесясь к идее перестройки, ударнически взявшись за выполнение ее задач - так, как он их понимал, - Ельцин не нашел ни общего языка с коллегами по Политбюро, ни взаимопонимания, а тем более дружбы, к которой явно стремился, с Горбачевым.

Вот здесь-то и произошло замыкание Ельцина в самом себе. В Москве у него не было друзей, очень мало знакомых. А члену высшего партийного руководства нелегко было завести их вне своей среды. И Ельцин вынужденно пошел 'в народ', который ждал кого-то себе подобного, еще более близкого и радикального, чем Горбачев.

Опасность, исходившую от Ельцина, быстрее всего почувствовали как раз его коллеги по высшему руководству партии. Но эту опасность тогда они оценили чисто внешне: одни как конкурентную, другие - как политический анархо-популизм человека, не умевшего вдумчиво, по-партийному, ответственно работать, а потому стремившегося к популярности у 'незрелой массы'.

Горбачев видел то, что Ельцин лезет со своими советами туда, куда сам генсек еще не решил как подобраться. Кроме того, Горбачева, естественно, не могло не раздражать то, что Ельцин постепенно обретал образ лидера еще не перестройки, но уже гласности.

Политическим соперником себе Горбачев Ельцина не считал (он таковым не считал Б.Н. даже в начале лета 1991 года, но об этом речь впереди).

Сам Ельцин не видел себя в тот момент ни соперником Горбачеву, ни лидером более радикальных, чем у генсека, идей.

Он просто чувствовал человеческий и политический дискомфорт: работа в Москве не складывалась, несмотря на то что он, казалось бы, делал все, что требовал Горбачев, делал даже больше того, лучше, активнее. И народ его понимал.

В чем же проблема? В некоторых коллегах по Политбюро и в нерешительности Горбачева, который боится того, что предлагает Ельцин, не решается отказаться от тех, кто мешает перестройке и гласности, им же провозглашенным. И Ельцин решился. На что?
На действие, ибо он на самом деле грешил многим, но только не покорностью. Рано или поздно он переставал контролировать себя (как это не раз было и в Свердловске) - это просто свойство его характера. И начинал делать то, чего делать не полагалось.

В собственно советское время - до Горбачева - за это либо наказывали, либо прощали, сделав соответствующее внушение, и человек 'исправлялся'.

В новые же времена это оказалось тем, о чем раньше не позволялось даже подумать, ибо новые времена внесли новый смысл даже в привычные поступки.

То, что сделал Ельцин, оказалось бунтом. Но он сам этого сразу не понял. Ему объяснили это другие. Позже.

Помню, как отвратительно я себя чувствовал, когда из Свердловска меня перевели завотделом строительства ЦК КПСС - мелкая должность в аппарате ЦК, особенно после руководства такой огромной областью. И как совсем иначе задышалось, когда Горбачев 'поставил на Москву'. Только в ситуации профессионального напряжения я могу существовать.

У такой работы масса дурных черт... У 'первых', как правило, нет близких друзей. Возникает какой-то синдром закрытости, осторожность в общении повышается неимоверно.

Все это во мне со временем появилось - закрытость, осторожность в общении с новыми знакомыми.

Борис Ельцин. 'Записки президента'

Глава пятая

'Политический лимитчик'
В 'Исповеди' Ельцин отмечает, что на второй год его работы первым секретарем Московского горкома КПСС Горбачев все чаще и чаще критиковал на заседаниях Политбюро положение дел в Москве, чего не было раньше. Очевидно, что напряженность между генсеком и шефом московской парторганизации нарастала по всем направлениям - человеческому, общеполитическому, идеологическому. И в частности, Горбачев выказывал недовольство работой Ельцина на участке, непосредственно ему порученном.

Ельцин решил защищаться наступая, объяснив это два года спустя в своей книге так:
'Все купались в восторгах и эйфории от перестройки, и при этом не хотелось видеть, что конкретных результатов нет, кроме некоторых сдвигов в вопросах гласности и демократизации. Вместо реального и критического анализа складывающейся ситуации на Политбюро все громче и отчетливее звучали славословия в адрес генерального секретаря. Мой конфликт с Лигачевым дошел также до своего логического конца. Для того чтобы решать в Москве самые наболевшие вопросы, нужна была помощь всего Политбюро <...> но последнее время, наоборот, я все отчетливее ощущал активное нежелание помочь городу в решении назревших проблем.

Можно ли было в таких условиях работать дальше?'
Первый бунт
Инцидент с обсуждением доклада Горбачева, с которым генсек должен был выступить на октябрьском Пленуме ЦК КПСС, описанный в конце предыдущей главы, стал прелюдией к крупному политическому скандалу, получившему в условиях гласности довольно широкую известность.

Однако Пленуму предшествовала еще одна стычка Ельцина на заседании Политбюро, но на сей раз не с Горбачевым, а со вторым лицом в партии - с Егором Лигачевым. Это случилось 10 сентября 1987 года, когда генсек был в отпуске, вне пределов Москвы, а заседания Политбюро вел, естественно, Лигачев. Подробности этой стычки неизвестны, но известен повод - разное отношение Ельцина и Лигачева к системе привилегий высшего партийного руководства. Разговор, очевидно, шел на повышенных тонах, так как в результате Ельцин пишет письмо Горбачеву в Пицунду, где тот отдыхал. В письме Ельцин не только критиковал Лигачева, но и официально просил о своей отставке, чтобы 'не мешать' Горбачеву 'в работе'.

Горбачев на письмо не ответил. И после возвращения из отпуска не торопился обсудить с Ельциным его заявление об отставке.

Это, конечно, обидело Б.Н. Самый главный для него вопрос генсек не счел нужным обсудить оперативно, что, скорее всего, свидетельствовало о пренебрежительном отношении генсека к одному из своих ближайших товарищей по партии. Сошлись два самолюбия. Горбачев, то ли ожидая, что Ельцин смирится, то ли подталкивая его к неосторожному поступку, молчал. Ельцин, обиженный таким отношением, распалялся все больше.

Результатом и стало его выступление на октябрьском Пленуме ЦК КПСС. Текст этого выступления, опубликованный лишь два года спустя, а до того известный по слухам и более или менее точным пересказам, я привожу полностью:
'Ельцин. Доклады, и сегодняшний, и на семидесятилетие, проекты докладов обсуждались на Политбюро и с учетом того, что я тоже вносил свои предложения, часть из них учтена, поэтому у меня нет сегодня замечаний по докладу, и я его полностью поддерживаю.

Тем не менее я хотел бы высказать ряд вопросов, которые у меня лично накопились за время работы в составе Политбюро.

Полностью соглашусь с тем, что сейчас очень большие трудности в перестройке и на каждого из нас ложится большая ответственность и большая обязанность.

Я бы считал, что прежде всего нужно было бы перестраивать работу именно партийных комитетов, партии в целом, начиная с Секретариата ЦК, о чем было сказано на июньском Пленуме Центрального Комитета партии.

Я должен сказать, что после этого, хотя и прошло пять месяцев, ничего не изменилось с точки зрения стиля работы Секретариата ЦК, стиля работы т. Лигачева.

То, что сегодня здесь говорилось, Михаил Сергеевич говорил, что недопустимы различного рода разносы, накачки на всех уровнях, это касается хозяйственных органов, любых других, допускается именно на этом уровне. Это в то время, когда партия сейчас должна как раз взять именно революционный путь и действовать по-революционному. Такого революционного духа, такого революционного напора, я бы сказал, партийного товарищества по отношению к партийным комитетам на местах, ко многим товарищам не чувствуется. Мне бы казалось, что надо: делай уроки из прошлого, действительно сегодня заглядывай в те белые пятна истории, о которых сегодня говорил Михаил Сергеевич, надо прежде всего, делая выводы на сегодняшний день, делать выводы в завтрашнее. Что же нам делать? Как исправлять, как не допускать то, что было? А ведь тогда просто дискредитировались ленинские нормы нашей жизни, и это привело к тому, что они потом, впоследствии, ленинские нормы, были просто в большей степени исключены из норм поведения жизни нашей партии.

Я думаю, что то, что было сказано на съезде в отношении перестройки за 2 - 3 года - 2 года прошло или почти проходит, сейчас снова указывает на то, что опять 2 - 3 года, - это очень дезориентирует людей, дезориентирует партию, дезориентирует все массы, поскольку мы, зная настроения людей, сейчас чувствуем волнообразный характер отношений к перестройке. Сначала был сильнейший энтузиазм - подъем. И он все время шел на высоком накале и высоком подъеме, включая январский Пленум ЦК КПСС. Затем, после июньского Пленума ЦК, стала вера как-то падать у людей, и это нас очень и очень беспокоит, конечно, в том дело, что два эти года были затрачены на разработку в основном всех этих документов, которые не дошли до людей, конечно, и обеспокоили, что они реально за это время и не получили.

Поэтому мне бы казалось, что надо на этот раз подойти, может быть, более осторожно к срокам провозглашения и реальных сроков перестройки в следующие два года. Она нам дастся очень и очень, конечно, тяжело, мы это понимаем, и даже если сейчас очень сильно - а это необходимо - революционизировать действия партии, именно партии, партийных комитетов, то это все равно не два года. И мы через 2 года перед людьми можем оказаться, ну, я бы сказал, с пониженным авторитетом партии в целом.

Я должен сказать, что призыв все время принимать поменьше документов и при этом принимать их постоянно больше, - он начинает уже просто вызывать и на местах некоторое отношение к этим постановлениям, я бы сказал, просто поверхностное, что ли, и какое-то неверие в эти постановления. Они идут одно за другим. Мы призываем друг друга уменьшать институты, которые бездельничают, но я должен сказать на примере Москвы, что год тому назад был 1041 институт, после того как благодаря огромным усилиям Госкомитетом ликвидировали 7, их стало не 1041, а 1034, за это время были приняты постановления по созданию институтов в Москве. Это, конечно, противоречит и линии партии, и решениям съезда, и тем призывам, которые у нас есть.

Я думаю еще об одном вопросе. Он простой, но здесь Пленум, члены Центрального Комитета партии, самый доверительный и самый откровенный состав, перед кем и можно, и нужно сказать все то, что есть на душе, то, что есть и в сердце, и как у коммуниста.

Я должен сказать, что уроки, которые прошли за 70 лет, - тяжелые уроки, были победы, о чем было сказано Михаилом Сергеевичем, но были и уроки. Уроки тяжелых, тяжелых поражений. Поражения эти складывались постепенно, они складывались благодаря тому, что не было коллегиальности, благодаря тому, что были группы, благодаря тому, что была власть партийная отдана в одни-единственные руки, благодаря тому, что он, один человек, был огражден абсолютно от всякой критики.

Меня, например, очень тревожит - у нас нет еще в составе Политбюро такой обстановки, а в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов Политбюро, от некоторых постоянных членов Политбюро в адрес генерального секретаря. Считаю, что как раз вот сейчас это недопустимо, именно сейчас, когда закладываются самые демократические формы отношения принципиальности друг к другу, товарищеского отношения и товарищества друг к другу. Это недопустимо. Высказать критику в лицо, глаза в глаза - это да, это нужно, а не увлекаться славословием, что постепенно, постепенно опять может стать нормой, культом личности. Мы этого допустить не можем. Нельзя этого допустить.

Я понимаю, что сейчас это не приводит к каким-то уже определенным, недопустимым, так сказать, перекосам, но тем не менее первые какие-то штришки вот такого отношения уже есть, и мне бы казалось, что, конечно, это надо в дальнейшем предотвратить.

И последнее (пауза).

Видимо, у меня не получается в работе в составе Политбюро. По разным причинам. Видимо, и опыт, и другое, может быть, просто и отсутствие некоторой поддержки со стороны, особенно товарища Лигачева, я бы подчеркнул, привели меня к мысли, что перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении первого секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, Пленум городского комитета партии'.

Ельцин предполагает, что серия критических выступлений, посвященных ему, в любом случае прозвучала бы на Пленуме - если бы даже он не выступил: дескать, Горбачев дал задание подготовить их заранее. А потому, сам начав 'дискуссию о себе', Ельцин выигрывал тактически: из обвиняемого превращался в обвинителя, которого критикой преследуют за критику.

Однако генсек после этого неожиданного демарша повел себя хоть и жестко, но максимально корректно. Во-первых, он сказал, что 'выступление товарища Ельцина серьезное', 'вопросы поставлены принципиально'. Во-вторых, генсек повторил, хоть и не присоединяясь к ним определенно, многие из перечисленных Ельциным критических замечаний, в частности - претензии к деятельности Егора Лигачева. В-третьих, Горбачев тут же предложил обсудить все сказанное Ельциным.

Думаю, Горбачев все-таки не готовил заранее других к нападкам на Ельцина. И по одной простой причине. Он знал, что они последуют автоматически, без его подстегивания. Вопрос о судьбе Ельцина Горбачев, видимо, еще не решил - во всяком случае, отложил его 'на потом'. Но генсеку было важно извлечь из фронды Ельцина максимальную пользу. А эта польза лежала, как ему казалось, там, где Ельцин критиковал Лигачева, а в его лице - все консервативные силы в партии. Горбачеву это важно было для ослабления позиций консерваторов, которые уже были недовольны чрезмерной гласностью и стремительным возрастанием некоторых непривычных им и их пугающих процессов в жизни страны и партии.

Скорее всего, Горбачев решил, прежде чем увольнять Ельцина, использовать его в борьбе против своих скрытых оппонентов. И надежда здесь была на то, что часть членов ЦК хоть в какой-то мере, хоть с оговорками выступление Ельцина поддержит. Поэтому Горбачев и предложил сразу же обсудить сказанное.

Но генсек ошибся. Ситуация была слишком непривычной для членов ЦК. Те, кто сочувствовал словам Ельцина, не решились высказаться в его защиту. Зато те, кому его слова не понравились, решительно устремились к трибуне. На Ельцина обрушился шквал критики, упреков, обвинений.

Тем не менее Горбачев опять же предельно корректно для Ельцина подвел итоги 'дискуссии'. В результате решение о пребывании бунтаря на посту кандидата в члены Политбюро вообще не рассматривалось. А вопрос об уходе с должности первого секретаря МГК КПСС было предложено рассмотреть самому МГК, что, конечно, давало возможность Горбачеву еще раз взвесить все за и против, не форсируя принятие решения. Разумеется, выступление Ельцина было признано октябрьским Пленумом 'политически ошибочным', но это не более чем ритуальная фраза, которая сама по себе еще не была приговором.

Ельцин же, по собственному утверждению, страшно волновался. И когда шел выступать, и во время выступления, и после него, когда слушал, как выступают другие. Свое состояние во время выступления тех, кто критиковал и ругал его, он определил так: 'страшное состояние несправедливости, ощущение предательства'.
Одиночество
Я уверен, что тогда, осенью 1987 года, когда Ельцин впервые взбунтовался против некоторых высших лиц КПСС и пока еще косвенно против высших органов партии, он не предполагал, во что это в конечном итоге выльется. Тем более не собирался конкурировать с Горбачевым. Это доказывается всем содержанием первой книги Ельцина 'Исповедь на заданную тему', а главное - его знаменитой просьбой о 'политической реабилитации', последовавшей летом следующего, 1988 года.

Вместе с тем выступление Ельцина на октябрьском Пленуме ЦК было поступком неординарным. До сих пор на такое лобовое столкновение не решался никто из высших чинов партии - со времен борьбы за власть после ухода Сталина. Но тогда, помимо прочего, речь шла для многих о жизни и смерти, а не только о власти или месте в партийной иерархии.

Ельцин же, конечно, в тот момент не рисковал жизнью и не оспаривал власть Горбачева. Более того, думаю, что он даже и не претендовал на то, чтобы добиться смещения Лигачева и занять вместо него пост второго человека в партии. Мотивы ельцинского бунта были другие. В целом и в частностях - скорее, даже не политические.

Самолюбивый Ельцин так и не нашел себя в Москве. Ни в качестве первого секретаря горкома, ни в качестве члена команды Политбюро, ни в качестве партийного товарища и соратника Горбачева. Здесь, в Москве, у него не было друзей (кроме, возможно, единственного на тот период близкого помимо семьи человека - Михаила Полторанина). Не было подчиненных, которые давно бы знали, а потому почитали и любили его как всякого начальника, который существует со всеми своими достоинствами и недостатками как данность, когда нет вопроса о том, можно ли его не любить: либо любишь, любо приспосабливаешься, имитируя это чувство, либо уходишь.

Позже, в 'Записках президента', Ельцин рассказывал, как он, уже заняв место Горбачева в Кремле, буквально насильно заставлял своих ближайших подчиненных заниматься теннисом, ссылаясь на свой свердловский опыт, когда точно так же он заставил все областное начальство 'полюбить волейбол'.

В Свердловске Ельцин был сам себе хозяин - когда хотел, общался с друзьями, когда не хотел - не общался. Работа кандидата в члены Политбюро была мало приспособлена для посторонних контактов (к тому же с новыми людьми Ельцин сходился трудно), а образ жизни (всегда под охраной) - тем более. Ельцин замкнулся в себе, чему еще больше способствовало отчуждение, в котором он оказался в самом Политбюро.

Несмотря на свой высокий пост, Ельцин уже не был человеком номер один. Он даже не был человеком номер два или три. Ибо помимо генсека были еще второй секретарь ЦК, постоянные члены Политбюро, председатель Совета министров Рыжков (земляк, но с которым близких отношений тоже не сложилось) и целый ряд других.

От всех них Ельцин, будучи формально первым человеком в столице и членом высшего партийного органа, зависел и в своих решениях, и в своих действиях.

'Быть 'первым' - наверное, это всегда было в моей натуре, только, может быть, в ранние годы, я не отдавал себе в этом отчета?' - так пишет Ельцин в 'Записках президента'.

В Москве же, неимоверно в сравнении со Свердловском вознесясь в должности, Ельцин оказался в давно забытой и непривычной ему роли подчиненного.

Наконец, он со всем энтузиазмом ударника бросился в борьбу за перестройку. Но не нашел ни благодарности, ни даже дружеского отклика у Горбачева, лидерство которого готов был признать. Более того, сама работа в Москве не ладилась - быстрого успеха, к чему привык Ельцин, что было свойственно ему по складу характера, не получалось. Дела в Москве шли ничуть не лучше, чем в других местах. Во всяком случае - не настолько лучше, чтобы можно было чувствовать свое первенство.

Выходы в народ, тешившие тщеславие Ельцина и создававшие иллюзию человеческого общения, не находили отклика у его коллег по Политбюро, а смелые высказывания перед широкой аудиторией даже вызывали их неодобрение.

Советы, даваемые Ельциным Горбачеву, генсеком игнорировались. Причем без особых объяснений.

Словом, не получалось буквально ничего. Ельцин стал еще более одинок, чем в первые месяцы в Москве на ненавистном посту заведующего отделом строительства ЦК.

Одинокий человек, не нашедший в Москве ни понимания, ни высокой оценки, ни удовлетворения в работе, ни новых друзей.

Ельцин никогда и ни в чем не привык винить самого себя. Он нашел главного виновника своих бед в Лигачеве, а затем и в Горбачеве, который сначала не защитил его от Лигачева, а затем и сам стал ставить его на место или просто не замечать.

Бунт Ельцина в конце лета и начале осени 1987 года был бунтом неудачника, растерявшегося, но оставшегося самолюбивым человека. Человека, который приготовился уйти с чужой дороги, но решившего, ибо не мог смириться с поражением, сначала бросить своим обидчикам в лицо кое-что из того, что он о них думает.

И если бы Горбачев сразу, одномоментно, уже на октябрьском Пленуме отправил его в отставку сразу со всех постов, Ельцин, скорее всего, просто бы исчез как политическая фигура.

Горбачев не сделал этого то ли по недомыслию, то ли из-за нежелания добивать неудачника, то ли из-за политического расчета, то ли желая соблюсти демократические формальности. И создал тем самым для Б.Н. тот временной зазор, который Ельцин потом, став президентом, любил создавать себе сам: дабы собраться с силами и мыслями и ответить ударом на удар.

От удара 21 октября (Пленум ЦК) и еще более сильного 11 ноября (Пленум МГК) Ельцин отходил очень долго - несколько месяцев. И отошел. Впрочем, ему помогли сама история, сам ход перестройки, сам Горбачев.

Это будет позже.

А пока Ельцин был фактически убит внутри самого себя. Убит почти физически. 'Трудное время. Пережил я это тяжело. Несколько дней держался буквально на одной силе воли, не слег в больницу сразу' ('Исповедь').

Именно в это время, как рассказывают некоторые, он предпринял попытку перерезать себе вены ножницами прямо на рабочем месте - в кабинете первого секретаря МГК КПСС.

Одиночество в квадрате
Ельцин оказался в сложной психологической и даже житейской ситуации - если даже отбросить политический аспект проблемы.

Он вступил в конфликт с высшими органами партии, с рядом высших должностных лиц государства. Но на всех своих главных постах он остался - его не сняли с должности первого секретаря МГК, не вывели из Политбюро. Официально он оставался тем же, кем был, за ним сохранились все привилегии, он должен был продолжать работать - и участвовать в заседаниях Политбюро, и руководить партийной организацией Москвы. Естественно, в самом МГК знали об инциденте на Пленуме ЦК, понимали, что Ельцину недолго оставалось возглавлять горком. Фактически он был дискредитирован в глазах своих подчиненных, большинство из которых вряд ли ему сочувствовали.

Октябрьский Пленум состоялся 21 октября. А 7 ноября, когда праздновалось 70-летие Октябрьской революции и по традиции на Красной площади Москвы проходила 'демонстрация трудящихся', Ельцин как член высшего партийного руководства и официальный лидер коммунистов столицы должен был находиться рядом с Горбачевым, Лигачевым и другими своими антагонистами на трибуне Мавзолея, затем принимать участие в официальном приеме. Естественно, большинство даже равных ему по рангу людей, не говоря уже о тех, кто был ниже, сторонились Ельцина.

И так-то фактически не имеющий не то что друзей, но даже просто близких товарищей в Москве, Ельцин оказался в полной изоляции. Это не могло не подействовать на крайне эмоционально неуравновешенного Б.Н. Впрочем, и люди более хладнокровные вряд ли перенесли бы два таких стресса без последствий. Через сутки после 7 ноября Ельцин заболел. Вот как он сам это описывает:
'9 ноября с сильными приступами головной и сердечной боли меня увезут в больницу. <...> Меня сразу накачали лекарствами, в основном успокаивающими, расслабляющими нервную систему. Врачи запретили мне вставать с постели, постоянно делали капельницы, новые уколы. Особенно тяжело было ночью, в три - пять часов я еле выдерживал эти сумасшедшие головные боли. Ко мне хотела зайти проведать жена, ее не пустили, сказали, что беспокоить нельзя, слишком плохо я себя чувствовал' ('Исповедь').
Ельцин оказался, естественно, не в обычной больнице, а в так называемой Кремлевской - в стационаре специальной поликлиники, обслуживающей только высших, начиная с генсека, должностных лиц и членов их семей. Поликлиника находится на улице Грановского (ныне Романов переулок).

Врачи этой поликлиники - крайне ответственные люди. Кандидат в члены Политбюро, до тех пор пока он им оставался, был для них пациентом, за жизнь которого они отвечали если и не головой, то своей карьерой, положением сотрудника привилегированного правительственного медицинского учреждения. Действовать во вред пациенту они не могли. Опала Ельцина, пока она не была официально оформлена, для них ничего не значила.

Другое дело, что, находясь в непосредственном подчинении Кремля (через так называемое 4-е управление Министерства здравоохранения СССР), врачи с улицы Грановского не могли игнорировать и распоряжения высших руководителей страны или партии. И такое распоряжение относительно Ельцина поступило.

Опять же обратимся к тому, как это описывает сам Б.Н.:
'Вдруг утром 11 ноября раздался телефонный звонок. АТС-1. 'Кремлевка', обслуживающая высших руководителей. Это был Горбачев. <...> Он спокойным голосом произнес: 'Надо бы, Борис Николаевич, ко мне подъехать ненадолго. Ну а потом, может быть, заодно и московский Пленум горкома проведем'. Говорю, я не могу подъехать, я в постели, мне врачи даже вставать не разрешают. 'Ничего, - сказал он бодро, - врачи помогут'.

Этого я никогда не смогу понять. Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было - рабочего, руководителя - увезти больного из больницы, чтобы снять с работы. <...>
Я начал собираться. Послушные врачи, запрещавшие мне не то что ехать куда-то, просто вставать, двигаться, принялись закачивать в меня затормаживающие средства. Голова кружилась, ноги подкашивались. Я почти не мог говорить, язык не слушался, жена, увидев меня, стала умолять, чтобы я не ехал, просила, уговаривала, требовала. Я почти как робот, еле передвигая ногами, практически ничего не понимая, что происходит вокруг, сел в машину и поехал в ЦК КПСС. <...>
В таком виде я оказался на Политбюро, практически ничего не помня. Потом в таком же состоянии очутился на Пленуме Московского горкома...' ('Исповедь').
Прерву описание событий 1987 года для того, чтобы проиллюстрировать рассказ Ельцина о поведении врачей и тех, кто приказывал им из Кремля, другим эпизодом.

После добровольного ухода Ельцина со своего поста в российской прессе появилось много материалов, посвященных разным этапам жизни бывшего президента, особенно свердловскому.

Журналистка газеты 'Московский комсомолец', побывав в Екатеринбурге, встретилась с врачами бывшей спецбольницы, в которой в советское время лечились руководители области и их семьи. Вот один из рассказов врачей этой больницы, который приводит журналистка как прямую речь:
'- А еще мы всегда тщательно готовились к пленумам обкома. В 14.00 обычно пленум начинался, так мы к этому времени 3 - 4 палаты освобождали. После таких мероприятий обязательно привозили несколько человек со стенокардией или инфарктом. Ельцин так отчитывал, что людям плохо становилось. А как он по столу стучал - пепельницы малахитовые подпрыгивали!..'*
Видимо, стиль общения начальников с подчиненными во всех партийных структурах СССР был примерно одинаковым. Дело лишь в том, что ощущаешь ненормальность этого стиля только тогда, когда это касается тебя, а не других.**
Но вернусь к Ельцину осени 1987 года. Есть много свидетельств того, что на Пленуме МГК КПСС 11 ноября он действительно был в каком-то заторможенном состоянии.

Решение об освобождении Ельцина от должности первого секретаря МГК было предрешено и теоретически, и практически. Тем более что в работе Пленума принял участие и сам Горбачев с рядом других членов Политбюро.

Естественно, были выступления и, естественно же, все критические. Сам Ельцин характеризует это так: 'Стая, готовая растерзать на части'. Он замечает, что 'если бы не был под таким наркозом, конечно, начал бы сражаться, опровергать ложь, доказывать подлость выступающих'.

Все это примерно так и было, если даже Ельцин несколько преувеличивает. В одном с ним нельзя согласиться - в утверждении, что его бездоказательно и несправедливо обвиняли товарищи, работавшие с ним 'бок о бок два года без всяких признаков каких-то шероховатостей во взаимоотношениях'. 'Шероховатостей', мягко говоря, во взаимоотношениях с Ельциным у его подчиненных не быть не могло по определению. Другое дело, что Ельцин либо не замечал этих 'шероховатостей', либо считал их нормой. Но вряд ли так думали другие, что, конечно, лишь объясняет, но не оправдывает 'подлость' критики и обличений.

После пленума Ельцин снова оказался в больнице. Все в той же и все в том же двусмысленном положении. Даже в еще более двусмысленном. Он перестал быть первым секретарем московского горкома партии, но оставался при более высокой должности - кандидата в члены Политбюро со всеми вытекающими из этого последствиями и привилегиями, включая охрану, дачу, спецлечение и т.п.

Кстати, эпизод с кремлевскими врачами с улицы Грановского произвел на Ельцина такое сильное впечатление, что позже, когда он стал президентом России и вопросы его здоровья опять оказались, несмотря на 'демократию', в руках врачей из специальной кремлевской медицинской системы, Ельцин отказался обслуживаться в поликлинике на улице Грановского, а стал пользоваться услугами врачей из Центральной клинической больницы (ЦКБ) на Рублевском шоссе. Фактически это одна и та же система медобслуживания - просто два территориально разных ее подразделения. Но на улице Грановского Ельцин больше не был ни разу, хотя в ЦКБ позже вынужден был проводить многие недели и месяцы.

Итак, после Пленума московского горкома партии Ельцин снова оказался в больнице. А в это время его судьба решалась наверху. И, видимо, лично Горбачевым, потому что сам генсек предложил ему выйти на пенсию. Если бы Ельцин согласился, то за ним сохранился бы определенный минимум привилегий (дача, квартира, спецобслуживание, включая медицинское), ведь он еще оставался кандидатом в члены Политбюро и членом ЦК КПСС. Ельцин не согласился: 'Нет, решил, пенсия не для меня - это верная гибель <...> мне нужны люди, нужна работа, без нее я пропаду'.

Отлучение от политики
Вскоре между Ельциным и Горбачевым произошел короткий разговор, приведший, что, правда, выяснится позже, и к новому повороту в судьбе Ельцина и возбудивший в его душе новый импульс для сопротивления:
'Прошло немного времени, мне опять в больницу позвонил Горбачев и предложил работу первого заместителя председателя Госстроя, министра СССР. Мне в тот момент было абсолютно все равно. Я согласился, не раздумывая ни одной секунды' ('Исповедь').
Это было крайне щадящее решение Горбачева. Государственный комитет по строительству - суперминистерство, не случайно даже первый заместитель его председателя носил ранг министра, то есть входил в состав правительства. Кроме того, тогдашний председатель Госстроя Юрий Баталин был выходцем из Свердловска, земляком Ельцина - они были давно знакомы. Наконец, должность в Госстрое означала возвращение Ельцина к в общем-то привычному ему кругу вопросов строительства - другое дело, что эти вопросы Ельцина уже не интересовали. Он вкусил славы, власти и популярности, трех вещей, которых трудно достичь, но от которых еще трудней отказаться.

Это Горбачев знал. А потому, получив согласие Ельцина, закончил разговор фразой, которую лучше бы не произносил: 'До политики я тебя больше не допущу'.

Эта самоуверенность Горбачева сыграла с ним злую шутку. Практически ровно три года спустя Ельцин сверг Горбачева, вырвав из-под него кресло президента вместе со страной. И даже, что, может быть, еще обиднее, за три месяца до свержения вернув Горбачеву, отстраненному от власти ГКЧП, пост президента, чтобы потом уже собственноручно и окончательно отнять его.

Лучше бы Горбачев не говорил Ельцину те слова - одинокий, растерянный, поверженный, но самолюбивый 'свердловский выскочка' запомнил их на всю жизнь. И не простил Горбачеву ни их самих, ни их смысла, ни места, времени и обстоятельств, при которых эти слова были произнесены.

Ельцину в его книгах очень хорошо удается передавать свои чувства и настроения, когда это касается тяжелых для него поворотов судьбы. Он гораздо менее конкретен и эмоционален, гораздо более поверхностен, когда пишет (точнее, наговаривает) пассажи, посвященные другим, а не себе. Это, конечно, с головой выдает эгоцентризм Ельцина, но поскольку эта книга о нем, а не о других, грех было бы не воспользоваться в очередной раз этой способностью Б.Н.:
'Мне нужно было выползать, выбираться из кризиса, в котором я очутился. Огляделся вокруг себя - никого нет. Образовалась какая-то пустота, вакуум. Человеческий вакуум, странная жизнь. Кажется, работал в контакте с людьми. Вообще люблю компанию. К людям всегда тянуло, а не к одиночеству. И когда предают один за другим, десяток, второй десяток людей, с которыми работал, которым верил, начинает проявляться страшное чувство обреченности. Может быть, это характерная черта сегодняшнего времени? Может быть, у нас общество настолько зачерствело в результате всех этих черных десятилетий, что люди перестали быть добрыми? Как будто вокруг тебя очертили круг и туда никто не заходит: боятся прикоснуться и заразиться. Как прокаженный. Прокаженный для тех, кто дрожит за свою судьбу, для тех, кто старается угодить, для конъюнктурщиков, но, как это ни грустно, и для нормальных, но всегда чего-то боящихся людей...

Да, отвернулись многие. Среди них большинство временщиков, которые выдавали себя за друзей и товарищей, но на самом деле были просто прилипалами. Которым я был нужен как начальник, как первый секретарь МГК, да и только.

На пленумах ЦК, других совещаниях, когда деваться было некуда, наши лидеры здоровались со мной с опаской какой-то, осторожностью, кивком головы, давая понять, что я, в общем-то, конечно, жив, но это так, номинально, политически меня не существует, политически я - труп. <...>
Трудно описать то состояние, которое у меня было. Трудно. Началась настоящая борьба с самим собой. Анализ каждого поступка, каждого слова, анализ моих отношений с людьми и даже в семье - постоянный анализ, днем и ночью, днем и ночью. Сон три-четыре часа, и опять лезут мысли.

В таких случаях люди часто ищут выход в Боге, некоторые запивают. У меня не случилось ни того, ни другого. Осталась вера в людей, но уже совсем другая - только в преданных друзей. Наивной веры уже не было.

Я пропустил через себя сотни людей, друзей, товарищей, соседей, сослуживцев. Пропустил через себя отношение к жене, к детям, внукам. Пропустил через себя свою веру. Что у меня осталось там, где сердце, - оно превратилось в угли, сожжено. Все сожжено вокруг, все сожжено внутри...

Да. Это было время самой тяжелой схватки - схватки с самим собой. Я знал, что если проиграю в этой борьбе, то, значит, проиграю всю жизнь. Поэтому и напряжение было такое, поэтому сил осталось так мало.

Меня все время мучили головные боли. Почти каждую ночь. Часто приезжала 'скорая помощь'. Мне делали укол, на какой-то срок все успокаивалось, а потом опять. Конечно, семья поддерживала чем могла. Бессонные ночи напролет проводила у моей кровати Наина, дочери Лена и Таня - помогали как могли. Особенно когда начинались страшные приступы головной боли, готов был лезть на стенку, еле сдерживал себя, чтобы не закричать. Это были адские муки. Часто терпения просто не хватало, и думал, вот-вот сорвусь.

Верил некоторым врачам, <...> что все это пройдет, это перенапряжение, которое лечит только время. А голова не отключалась. Она была в рабочем режиме почти круглые сутки. И так изо дня в день. Сдавали нервы. Был невыдержан, иногда срывал это на семье. Когда успокаивался, становилось стыдно, неловко перед самыми близкими мне людьми. Семье многое пришлось выдержать в этот период - но она все прощала.

Жена, дети пытались как-то успокоить меня, отвлечь. А я чувствовал это и заводился... В общем, тяжко им тогда было со мной. И во многом благодарен им, что мне удалось - выдержать, вырваться из того удушья.

Потом, позже, я услышал какие-то разговоры о своих мыслях про самоубийство, не знаю, откуда такие слухи пошли. Хотя, конечно, то положение, в котором оказался, подталкивало к такому простому выходу. Но я другой, мой характер не позволяет мне сдаться. Нет, никогда я бы на это не пошел.

Да, жизнь изгнанника... И все-таки это была не жизнь на острове. Это был полуостров, и соединяла мой остров с материком небольшая дорожка. Это была людская дорожка, дорожка верных, преданных друзей, многих москвичей, свердловчан, да и людей со всей страны. И их не беспокоило, что их заподозрят в контактах со мной...

Я стал чаще гулять по улице. Когда работал, вообще забыл, что это такое - просто пройтись и погулять, без охранников, помощников, как обыкновенный москвич, такой же, как все. Это было замечательное состояние. Может быть, единственная радость за все то черное время. Незнакомые люди встречали меня на улице, в магазине, в кинотеатре, приветливо улыбались. Как-то смягчало это и одновременно думалось - вот, пожалуйста, просто прохожие, а у них благородства значительно больше, чем у тех, многие из которых называли себя друзьями или вершили судьбами.

Что я являюсь политическим изгнанником, мне давали знать везде, хотя я работал министром, первым зампредом Госстроя, тем не менее все время меня пытались представить человеком с ущербинкой. Конечно, решать вопросы в таком положении было тяжело, трудно, иногда невозможно.

Какие-то кошмарные полтора года... Да и работа, честно говоря, не по мне. Хотя я, как обычно, и окунулся в нее с головой, но все-таки слишком уже втянулся в партийную, политическую жизнь' ('Исповедь').

'Адские боли', 'все сожжено вокруг, все сожжено внутри', 'как прокаженный', 'политически я - труп', 'кошмарные полтора года' - сильные эпитеты и сравнения. Конечно, очень многое здесь преувеличено, Ельцин явно накручивает себя, вспоминая и фиксируя на бумаге свои ощущения и эмоции двухгодичной по отношению к написанию книги давности.

Но кроме эмоций, пусть и гиперболизированных, но все же не придуманных задним числом, Ельцин фиксирует и ряд объективных фактов, придающих новизну его положению.

Первый фактор - после снятия с двух главных партийных постов из состава кандидатов в члены Политбюро Ельцин был без лишнего шума и каких-либо неприятных для него обсуждений выведен в феврале 1988 года. Но членом ЦК он все равно оставался (видимо, Горбачев решил сохранить этот рычаг влияния на Б.Н.). Ельцин из 'диссидента в Системе' (определение Евгения Примакова, но употребленное им по отношению к брежневской эпохе) превратился в оппозиционера, то есть в ту политическую фигуру, каких в России с 20-х годов уже не было. Диссидент реактивен, он действует в ответ на ошибки или неблаговидные шаги власти. Оппозиционер активен - он навязывает власти свои решения. Диссидент может лишь расшатать власть, но не способен взять ее. Оппозиционер нацелен на взятие власти, он опасен именно тем, что находится внутри системы, знает ее слабости, ее восходящие к вершинам каналы. Он знает, как ее, власть, взять.

Конечно, Ельцин был еще очень неопытным оппозиционером. Да в 1988 году таковым себя, скорее всего, не считал и не называл. Реально тем не менее он им уже был.

Второй фактор - начавшая возникать социальная база будущего ельцинского политического взлета. К диссиденту тянутся только диссиденты, фрондирующим начальником в лучшем случае любуются и восхищаются. К оппозиционеру, то есть к человеку, потенциально готовому взять власть, тянутся другие люди. Их можно назвать избирателями, то есть теми, кто готов отдать свои голоса и свою активность просто так, за веру, не требуя ничего взамен.

Конечно, тут еще нужны выборы. Ельцин об этом пока не знает. Как и о том, что он оппозиционер. Как и то, что выборы будут в 1989 году. Правда, и Горбачев еще не понял, что Ельцин оппозиционер, что у него уже есть избиратели, что в случае выборов они соединятся со своим потенциальным лидером.

Впрочем, все это мы еще увидим. А пока - о третьем объективном факторе, способствовавшем реанимации Ельцина из состояния 'политического трупа'. Низвергнув Ельцина, спустив его ближе к земле, Горбачев облегчил Ельцину возможность войти в контакт с простыми людьми, с его потенциальными избирателями. Сам бы Ельцин никогда не снизошел до них. А Горбачев, на свою беду, помог Ельцину оказаться близким к народу.

В ЦК же, в Политбюро Ельцину нашли свое определение - 'политический лимитчик'. Правда, это определение не было пущено в ход официально, а распространялось для дискредитации Ельцина кулуарно.

Смысл в этих словах был простой - профессионально неподготовленный провинциал, возомнивший, что может делать политику в столице, даже на государственном уровне. И в общем-то определение было хоть и обидным, но справедливым, что доказали уже позже годы пребывания Ельцина на посту президента России. Но самое интересное не это, а то, что все руководители России XX века после Романовых - политические лимитчики: Ленин, Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев. Все они провинциалы, волею судеб и собственной целеустремленности оказавшиеся в столице, дабы утвердиться в ней, жить здесь и работать, а затем, когда открывалась такая перспектива, - властвовать.

Все - политические лимитчики, как и те рабочие, которые приезжали в Москву, чтобы через работу и временную прописку закрепиться в столице. Поэтому пик карьеры, верх процветания и удовлетворяющий тебя максимум профессионального успеха - только в занятии должности в столице, причем должности высшей, чем у самих коренных москвичей.

Если разложить все на сущностные составляющие, то ничего обидного во всем этом нет. Даже напротив, ибо целеустремленность и честолюбие - качества, без которых провинциалы никогда не приезжали бы в столицу, и жизнь страны в конечном итоге начала бы стремительно деградировать. Но если к этому прилеплен ярлык 'лимитчик', это обижает. Ельцин обиделся, что тоже характерно для провинциалов, особенно если обидный ярлык приклеивают к тебе такие же, как ты, политические лимитчики, только с большим стажем жизни и работы в Москве. На коренных москвичей провинциалы чаще всего не обижаются, перед ними провинциалы робеют. А верхушка политической элиты СССР и ныне России почти на сто процентов всегда состояла и состоит из провинциалов. И им есть на кого обижаться.

Личная обида - колоссальный и до конца не осмысленный стимул в борьбе за власть. Ее невозможно просчитать арифметически. Но в случае Ельцина значительный удельный вес именно этого фактора в его борьбе с Горбачевым очевиден. Тому, кто считает, что я не прав, привожу слова самого Б.Н. из более поздних 'Записок президента'. Цитирую только текст, оставляя без пояснений политический контекст этих слов - до него мы дойдем позже. Сейчас важно иное:
'Бороться за всенародные выборы президента СССР. <...> склонить Горбачева к передаче мне полномочий для временного исполнения его обязанностей.

И так далее.

Но этот путь для меня был заказан. Я психологически не мог занять место Горбачева'.
Фактически здесь Ельцин признался в том, что пожертвовал Союзом из-за того, что ему было бы неприятно занять должность (президент СССР), которую занимал Горбачев.

Вот что такое личная обида в политике. Или даже в геополитике.

И вот, кстати, каковой бывает часто цена вхождения в политику 'политических лимитчиков'.

И зачем только Горбачев сказал тогда Ельцину по телефону: 'В политику я тебя больше не пущу'?
Немногие знают, какая это пытка - сидеть в мертвой тишине кабинета, в полном вакууме, сидеть и подсознательно чего-то ждать... Например, того, что этот телефон с гербом зазвонит. Или не зазвонит.

Борис Ельцин. 'Записки президента'

Глава шестая

Жажда 'политической реабилитации'
В конце второй главы я уже писал, что тому, кто желает составить собственное представление о характере Ельцина, помимо двух книг (теперь, возможно, уже трех*) самого Б.Н. нужно непременно прочитать еще три - Александра Коржакова, Вячеслава Костикова и Льва Суханова.

Книга последнего ('Три года с Ельциным') самая бесхитростная, а потому и очень ценная. Конечно, Лев Суханов, ныне уже покойный (на похороны его, кстати, Ельцин, как говорят, не приехал), был просто влюблен в своего шефа, а потому многое либо скрыл, либо изложил в версии, выгодной, по его мнению, Ельцину. Но как раз в силу своего простодушия Суханов рассказал о многих вещах, внешне весьма незначительных, которые раскрывают настоящего, а не придуманного Б.Н.

Поскольку Лев Суханов стал помощником Ельцина в Госстрое, то начиная с этого момента, а мы к нему как раз подошли, можно наконец сравнивать ельцинские записки с заметками другого, пусть и неровно дышащего к Б.Н. человека.

Ссылка в Госстрое
14 января 1988 года Борис Ельцин, оставаясь пока еще кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС, назначается первым заместителем председателя Госстроя СССР в ранге министра. Эта должность, кстати, была придумана специально для Ельцина - ранее ее в Госстрое не было.

Лев Суханов, работавший тогда в Госстрое помощником одного из зампредов, так передает эффект, произведенный этим назначением в самой этой организации:
'Когда утром пришел на работу, почувствовал, как уже гудит весь Госстрой. В каждом углу шушукались: Ельцина назначили, Ельцина назначили... При одном только упоминании его имени многих бросало в дрожь. Как же - кандидат в члены Политбюро, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Моссовета... Вообще ситуация сложилась нештатная: в кресло чиновника, хотя и высокопоставленного, должен сесть один из небожителей партийного Олимпа. Кто-то молча ему сочувствовал, кто-то попросту боялся. Ведь все же знали его непримиримость к номенклатурным привилегиям, к нерадивым работникам, отбывающим службу как наказание' ('Три года с Ельциным').

Итак, с одной стороны, 'небожитель', 'непримиримый' - так, что 'многих (!) бросало в дрожь'. С другой стороны, есть люди, ему молча сочувствующие. Почему? Сомнений нет - потому что Ельцин пострадал, оказался на слишком низкой для него, небожителя, должности. И пока никаких сомнений, что это не более чем 'временная ссылка'. Не исключено, что так считал и сам Ельцин. Даже несмотря на то, что он услышал от Горбачева по телефону: 'в политику не пущу'.

В управлении кадров Госстроя Суханову предложили стать помощником Ельцина. Он согласился. Затем в Госстрой приехал начальник охраны Ельцина - посмотреть кабинет и познакомиться с кандидатом (последнее слово было за самим Б.Н.) в помощники охраняемого лица. Через несколько дней Суханову раздается звонок от начальника охраны Ельцина: 8 февраля Б.Н. выходит на работу.

Вот как выглядел этот 'выход' опального 'небожителя' на новое место службы:
'На улице Пушкинской (на ней находится Госстрой) и примыкающей к ней улице Москвина в одно мгновение прерывается все движение. Дается 'зеленый свет' для правительственного кортежа. Все ближайшие подъезды и переулки взяты под контроль охраны. <...> Машины подъехали к правительственному подъезду Госстроя, из ЗИЛа вышел Борис Николаевич и в сопровождении охраны поднялся на четвертый этаж. В приемную сначала вошли телохранители, за ними - Ельцин' ('Три года').

Состоялось знакомство Суханова с его новым начальником. Опытный аппаратчик Суханов подмечает важные детали:
'... (Ельцин. - В.Т.) оглядел потолок, стены, шкафы (кабинета. - В.Т.), и в его лице что-то дрогнуло. Я почувствовал, что ему наш офис не очень уютен. Возможно, он сравнивал его с недавно покинутыми апартаментами МГК...'
Ельцин неравнодушен к кабинетам, к их размеру и обстановке. Свидетельство тому мы еще услышим из уст самого Б.Н. Видимо, для него кабинеты - лучший показатель объема и реальности власти. Он будет радоваться кабинету в московском Белом доме, когда станет председателем Верховного Совета России. Но тут же захочет иметь кабинет в Кремле. Потом, уже добившись отставки Горбачева, даст поручение моментально выселить бывшего президента СССР из его кабинета. А вскоре прикажет начать реставрационные работы в Кремле, включающие, в частности, устройство для себя нового кабинета.

В свете этого пристрастия не исключаю, что и первая его работа в Москве разочаровала Ельцина не столько должностью (заведующий отделом строительства ЦК КПСС) или содержанием, сколько размером кабинета.

Знакомясь с Сухановым, Ельцин, по словам самого Льва Евгеньевича, сказал ему следующее: 'Я привык со своими помощниками быть откровенным. Иногда я им доверяю такое, что не всегда доверишь и собственной жене. Я сам предельно искренен со своими помощниками и потому вправе требовать от них того же. Не терплю лести, не люблю лицемерия и ненавижу трусость'.
Суханов воспринял эти слова как знак своего утверждения в должности помощника Ельцина, хотя Б.Н., скорее, просто пугал его. Разговор, который Ельцин долго вел с Сухановым вначале, расспрашивая подробно о жизни и работе, познаниях в строительстве и экономике, свидетельствовал, конечно же, о том, что Ельцин подозревал в рекомендованном ему помощнике сотрудника КГБ, приставленного следить за ним.

А простодушный Суханов объяснил дотошность Ельцина врожденным интересом Б.Н. ко всякому новому человеку, с которым его близко сводит судьба.

Ельцин начал работать в Госстрое, но мысли его, естественно, были прикованы к совсем другим сферам. Приближался очередной Пленум ЦК, где, скорее всего, должен был окончательно решиться вопрос о его пребывании на должности кандидата в члены Политбюро. Пока он им еще оставался. Потому его охраняли, потому он ездил на ЗИЛе в сопровождении машины с телохранителями, потому врачи из той самой кремлевской поликлиники, где его якобы или реально чуть не отравили лекарствами, приехали в Госстрой, тщательно проверили качество продуктов в министерской столовой, где теперь питался член высшего партийного руководства. И, кстати, нашли это качество недостаточным. Хотя питался Ельцин, естественно, не в общедоступной госстроевской столовой, а в спецстоловой для высших руководителей этого ведомства. Питание улучшили. А заодно по настоятельному требованию тех же врачей оборудовали комнату отдыха при кабинете Ельцина аптечкой со всеми необходимыми медикаментами, а также другими медицинскими спецпринадлежностями.

От всех этих привилегий Ельцин не отказывался - он отказался от других, меньших, когда его уже вывели из состава кандидатов в члены Политбюро. И только тогда он стал 'чаще гулять по улице', встречаться с простыми людьми.

Месяц своей работы в Госстрое Ельцин спокойно пользовался всеми льготами члена высшего партийного руководства. Пока его не лишили их автоматически в связи с выводом из состава кандидатов в члены Политбюро - это решение было принято без лишнего шума и дискуссий на февральском Пленуме ЦК КПСС. Сам Ельцин не отмечает никаких неприятных для себя эксцессов на Пленуме: 'Прошел Пленум достаточно ровно, Горбачев предложил вывести меня из состава кандидатов в члены Политбюро' ('Исповедь'). Все. Больше Ельцин ничего об этом Пленуме не пишет.

Зато пишет Суханов: 'После февральского Пленума ЦК КПСС, когда утром он пришел на работу, не нем не было лица. <...> Как же все это он переживал! И тем не менее нашел в себе силы и отработал целый день. Но уже не в ранге кандидата в члены Политбюро. Да, он оставался еще членом ЦК КПСС, но уже без служебного ЗИЛа, без личной охраны'.
Ниже Суханов прямо пишет, что 'в первые мгновения пребывания за пределами партийного Олимпа' Ельцина взяла 'оторопь' и что 'привыкший к властным почестям и теряющийся, когда все отнимают', 'пересев из ЗИЛа в 'Чайку', Ельцин 'не стал более свободным и более справедливым с точки зрения социальной справедливости'.
Правда, Суханов считает, что борьба в Ельцине 'начальника' с 'бунтарем' уже началась. Видимо, так. Отметим только, что по Суханову она началась в феврале 1988 года, а по самому Ельцину - гораздо раньше.

Вопрос, на который у меня нет точного ответа: началась ли бы эта борьба, если бы Горбачев еще на некоторое время оставил Ельцина в составе высшего партийного руководства? И второй вопрос: за что боролся Ельцин в 1988 году? За себя? За себя как за кандидата в члены Политбюро, потерявшего этот пост? За реформы и перестройку? За власть?
Думаю, за все сразу, но отмечу, что из четырех пунктов лишь один имеет непосредственно общественную ценность.

Впрочем, без власти мало что можно сделать ради общества. Оттого и судят политиков не по тому, как они приходят во власть, а по тому, что они после ухода из нее оставляют стране и обществу.

'Почти весь 1988 год Ельцин находился под психологическим прессом, что, однако, не мешало ему заниматься текущими делами' - это опять Суханов. Он утверждает, что в Госстрое Б.Н. работает очень много и хорошо. Ельцин в своей 'Исповеди' тоже подводит к этому. Но работа в Госстрое все равно не была главным делом для Б.Н. Главным был постоянно преследовавший его вопрос: что дальше?
Дальше была XIX Всесоюзная партконференция - возрожденный Горбачевым партийный форум, собиравшийся между съездами КПСС. Делегатов на конференцию выбирали, как и на съезд, на специальных конференциях в региональных (областных, краевых и республиканских) парторганизациях. Ельцин продолжал оставаться членом ЦК КПСС. Естественно, члены ЦК выбирались на Всесоюзную партконференцию автоматически, по особой разнарядке, как правило - каждый в том регионе, где живет и работает.

Ельцин предполагал, что на него разнарядки не будет. Член ЦК, не избранный на Всесоюзную партконференцию, скорее всего, перестанет быть членом ЦК после ее завершения. Повод - и существенный, и формальный - очевиден: как можно оставлять в составе Центрального Комитета того, кому рядовые члены партии не доверили участвовать в главном партийном событии года?
А не член ЦК - это, скорее всего, и не министр. Ибо по правилам государства-партии СССР-КПСС все члены правительства должны быть членами ЦК. А раз не министр, не член ЦК - то на ближайших выборах перестанешь быть и членом Верховного Совета СССР. Уйдет еще одна номенклатурная должность. И тогда, видимо, все. Определение 'политический труп' из метафоры превратится в реальность.

Следовательно, нужно было как-то действовать.

Как?
Ответ очевиден: во что бы то ни стало избраться делегатом Всесоюзной партконференции. Даже несмотря на отсутствие поддержки и, видимо, при прямом противодействии со стороны аппарата ЦК, так называемой Старой площади.

XIX партконференция
Борис Ельцин, описывая в 'Исповеди' события зимы-весны 1988 года - времени, предшествовавшего XIX партконференции, - вставляет в них то, что случилось уже после нее (интервью, даваемые заказным журналистам, встреча со слушателями высшей комсомольской школы, отказ от привилегий, поток ходоков к нему из разных мест страны). На самом деле - и это хорошо показывает Суханов, писавший свою книгу, очевидно, по каким-то дневниковым записям, а потому четко выдерживавший хронологию, - все это было уже после конференции, закончившейся для Ельцина формально ничем, а по сути - победой.

Вначале же Ельцин был крайне осторожен и осмотрителен. Он, безусловно, решил обхитрить партаппарат и оказаться делегатом конференции, а потому не хотел или не решался разозлить его.

Конечно, некоторая память о Ельцине в массах осталась. Часть населения, прежде всего в Москве, относилась к нему с симпатией. Тем более что кто-то распространял слухи, что на октябрьском Пленуме ЦК Ельцин был настолько смел, что даже критиковал жену Горбачева, Раису, за вмешательство в дела государства и партии.

Трудно сказать, кто распускал эти слухи, во всяком случае не Горбачев. Это были либо те, кто хотел окончательно рассорить генсека с Ельциным, но скорее всего - кто-то из окружения самого Ельцина. Цель очевидна: с одной стороны, подчеркнуть смелость бунтаря, а с другой - показать, что Горбачев 'расправился' с Б.Н. по исключительно личным мотивам. Почерк вообще-то Михаила Полторанина, хотя утверждать я это не могу.

Во всяком случае - и Суханов это подтверждает, - письма поддержки к Ельцину в Госстрой шли. А вот массового потока людей на первом этапе Суханов не отмечает. Он рассказывает лишь об одном таком случае. Возможно, их было несколько. Но отнюдь не множество.

Множественность появилась позже - когда Ельцин начал проявлять неизбежную для достижения цели активность.

Например, он отправился на встречу с жителями подмосковного района Раменки, от которого он был избран депутатом Моссовета. Суханов не скрывает, что Раменки понадобились Ельцину только для того, чтобы попасть на партконференцию: 'Началась предвыборная работа. Раменки стали тем небольшим плацдармом, откуда Ельцин ввязался в 'упорные бои' с номенклатурой. Борьба шла за голоса избирателей'. 'Постепенно связь с избирателями переключилась на меня. Люди звонили в Госстрой, и неизбежно пришло время, когда туда стали приезжать наиболее активные'.
И далее: 'Борис Николаевич большие надежды связывал с предстоящей партконференцией. И ставил задачу-максимум: выступить на ней и изложить то, что думает о положении в стране, в партии, и главное - воспользоваться трансляцией конференции по телевидению и донести свои взгляды до широких слоев населения. Более того, он считал, конференция может стать стартером в его 'гоночной' политической машине'.
От задуманного Ельцин редко отказывался. Точнее говоря - совсем не умел отказываться. Потому решение стать делегатом конференции, раз придя ему в голову, подчинило себе все его поведение.

Выдвижение в Москве было нереально - парторганизация Госстроя не осмелилась бы это сделать, а горком блокировал выдвижения на других предприятиях Москвы. Естественно, возникла идея попробовать пройти на родине - в Свердловске. Там были горячие поклонники Ельцина, тем более что интерес к земляку, так высоко взлетевшему в столице и несправедливо свергнутому с пьедестала, не угасал. Но партаппарат, видимо, готовый к такому повороту событий, предусмотрел и этот вариант. И Свердловский обком заблокировал выдвижение Ельцина.

Тогда, как утверждает сам Б.Н., под напором недовольства людей в Москве и Свердловске в ЦК было принято решение допустить избрание Ельцина в одном из регионов. Была выбрана Карелия - по той причине, что делегация этого региона, не самого крупного, в зале заседаний конференции занимала одно из самых дальних от президиума мест - на одном из верхних балконов.

Эту версию фактически подтверждает Суханов, прямо написавший, что Ельцин 'принял предложение первого секретаря Карелии Степанова и был занесен в список делегатов от нее'.
Ясно, что весной 1988 года с таким предложением к Ельцину партийный руководитель одного из регионов страны мог выйти только с разрешения ЦК, а скорее всего - по инициативе кого-то из руководства партии.

Лев Суханов утверждает, что до начала партконференции Ельцин написал 9 вариантов своего выступления, а в ходе ее - еще 6. Так что выступил он с 15-м вариантом.

В зале заседаний (Кремлевский дворец съездов) Ельцин каждый день (конференция длилась пять дней) посылал записки в президиум с просьбой дать ему слово. Но отклика не было. И тогда, в последний день, Ельцин опять решил действовать ва-банк. Суханова во время конференции во Дворце съездов не было и быть не могло. Поэтому воспользуемся тем описанием событий, которое изложено в книге Ельцина 'Исповедь на заданную тему'.

Зная, что скоро объявят перерыв, после которого откроется заключительное заседание конференции, Б.Н. спустился с балкона, где сидел в составе карельской делегации, в партер:
'Я вытащил свой красный мандат, поднял его над головой и твердым шагом пошел <...> прямо к президиуму.

Когда я дошел до середины огромного дворца, зал все понял. Президиум - тоже. Выступающий, по-моему из Таджикистана, перестал говорить. В общем, установилась мертвая, жуткая тишина. И в этой тишине, с вытянутой вверх рукой, с красным мандатом, я шел прямо вперед, смотря в глаза Горбачеву. Каждый шаг отдавался в душе. Я чувствовал дыхание пяти с лишним тысяч человек, устремленные со всех сторон на меня взгляды. Дошел до президиума, поднялся на три ступеньки, подошел к Горбачеву и прямо с мандатом, смотря ему в глаза, твердым голосом сказал: 'Я требую дать слово для выступления. Или ставьте вопрос на голосование всей конференции'. Какое-то минутное замешательство, а я стою. Наконец он проговорил: 'Сядьте в первый ряд'. Ну что ж, я сел на первый ряд, рядом с трибуной. Вижу, как члены Политбюро стали советоваться между собой, шептаться, потом Горбачев подозвал зав. общим отделом ЦК, они тоже пошептались, тот удалился, после этого ко мне подходит его работник, говорит: 'Борис Николаевич, вас просят в комнату президиума, с вами там хотят поговорить'. Я спрашиваю: 'Кто хочет со мной поговорить?' - 'Не знаю'. Говорю: 'Нет, меня этот вариант не устраивает. Я буду сидеть здесь'. Он ушел. Снова заведующий общим отделом перешептывается с президиумом, снова какое-то нервное движение. Снова ко мне подходит сотрудник и говорит, что сейчас ко мне выйдет кто-нибудь из руководителей.

Я понимал, что из зала мне выходить нельзя. Если я выйду, то двери мне еще раз уже не откроют. Говорю: 'Что ж, я пойду, но буду смотреть, кто выйдет из президиума'. Тихонько иду по проходу, а мне с первых рядов шепотом говорят, что нет, не выходите из зала. Не дойдя метров трех-четырех до выхода, остановился, смотрю в президиум. Рядом со мной расположилась группа журналистов, они тоже говорят: 'Борис Николаевич, из зала не выходите!' Да я сам понимал, что из зала выходить действительно нельзя. Из президиума никто не поднялся. Выступающий продолжил свою речь. Ко мне подходит тот же товарищ и говорит, что Михаил Сергеевич сказал, что даст мне слово, но надо вернуться к карельской делегации. Я понял, что пока дойду туда, пока вернусь обратно, прения свернут и слово мне не дадут. Поэтому ответил, что нет, я у делегации отпросился, поэтому назад не вернусь, а вот место на первом ряду - оно мне нравится. Резко повернулся и сел опять в центр, у прохода на первом ряду, прямо напротив Горбачева. Собирался ли он меня действительно пустить на трибуну или уже потом пришел к выводу, что для него будет проигрышем, если он поставит вопрос на голосование и зал выступит за то, чтобы дать мне слово? Трудно сказать. В итоге он объявил мое выступление и добавил, что после перерыва перейдем к принятию резолюций'.
Далее я цитирую выступление Ельцина по его 'Исповеди', а сам он - как утверждает в 'Исповеди' - по стенографическому отчету конференции. Кстати, поясню, что в ходе этого выступления Б.Н. отвечает на ряд упреков в свой адрес, до того прозвучавших на конференции:
'Товарищи делегаты! Прежде всего я должен ответить на требование выступившего здесь делегата товарища Загайнова по ряду вопросов.

Первый вопрос. Почему я выступил с интервью иностранным телекомпаниям, а не советской прессе? Отвечаю. Прежде всего ко мне обратилось АПН, и я дал интервью еще задолго до телевизионных компаний, но это интервью не было напечатано в 'Московских новостях'.

Вторично АПН обратилось уже позже, но, так сказать, гарантии тоже не было, что это интервью будет напечатано. Обратилась редакция журнала 'Огонек' дать интервью тоже до этого. Я дал интервью в течение двух часов, но это интервью не было напечатано, хотя прошло полтора месяца. По заявлению тов. Коротича, видите ли, это не было разрешено.

Следующий вопрос. Почему я так 'нечленораздельно' на организационном пленуме Московского горкома выступил? Отвечаю. Я был тяжело болен, прикован к кровати, без права, без возможности встать с этой кровати. За полтора часа до пленума меня вызвали на этот пленум, врачи соответственно меня накачали лекарствами. И на этом пленуме я сидел, но что-то ощущать не мог, а говорить практически тем более.

Далее. Получаю письмо от Гостелерадио СССР с объяснением и просьбой, что в связи с конференцией им поручено координировать интервью иностранным телекомпаниям нашими руководителями и они просят меня дать его ряду из них.

К этому времени таких просьб набралось пятнадцать. Я сказал первому заместителю председателя Гостелерадио СССР товарищу Кравченко, что смогу по времени дать только двум-трем, не больше. После этого следует от комитета телефонограмма, что определяются три телекомпании: Би-би-си, Си-би-эс, Эй-би-си. Ну соответственно я назначил время и в своем кабинете дал интервью этим трем компаниям. Вопросы и ответы шли сразу. На некорректные вопросы, которые бы наносили какой-то ущерб нашему государству, партии, их престижу, я давал решительный отпор.

Далее были вопросы в отношении товарища Лигачева. Я сказал, что имею единые точки зрения в стратегическом плане, по решениям съезда, по задачам перестройки и т.д. У нас есть с ним некоторые разные точки зрения в тактике перестройки, в вопросах социальной справедливости, стиля работы. Детали я не расшифровывал. Был и такой вопрос: 'Считаете ли вы, что, будь на месте товарища Лигачева какой-то другой человек, то перестройка пошла бы быстрее?' Я ответил: 'Да'. По искажению сказанного телекомпании Си-би-эс (США) дала мое опровержение и письменное извинение за ошибку за подписью зам. президента телекомпании.

Затем меня вызвал товарищ Соломенцев, потребовал объяснений. Я высказал свое возмущение фактом вызова по такому вопросу и ответил устно на каждый заданный вопрос по интервью. Попытка поискать в Уставе мою вину не удалась. Считаю себя совершенно в этом невиновным. Пленка с полной записью была нашим переводчиком передана товарищу Соломенцеву. Что дальше со мной будете делать, не знаю, но это очень напоминает тень недавнего, недалекого прошлого.

Перехожу к выступлению.

Товарищи делегаты! Главным вопросом конференции, как она задумывалась, является демократизация в партии, имея в виду, что со временем она сильно деформировалась в худшую сторону. И конечно, обсуждение сегодняшних горящих вопросов в целом перестройки и революционного обновления общества. Сам период подготовки конференции вызвал необычайный интерес и надежды коммунистов и всех советских людей. Перестройка встряхнула народ. И, видимо, перестройку надо было начинать именно с партии. Затем она повела бы за собой, как и всегда, всех остальных. А партия, как раз с точки зрения перестройки, и отстала. То есть получается, что конференцию сегодняшнюю надо было проводить значительно раньше. Это моя личная точка зрения.

Но даже сейчас подготовка шла как-то поспешно. Тезисы опубликованы поздно, составлял их аппарат ЦК. О политической системе там не было сказано главного, что появилось в докладе. Широко к разработке тезисов не было привлечено даже большинство членов ЦК. Учесть уже в решениях нашей конференции все поступившие предложения, весь кладезь народной мудрости, конечно, не удастся.

Выборы делегатов <...> в ряде организаций проводились по старым штампам и еще раз показали, что аппарат верхнего эшелона не перестраивается.

Но обсуждение на самой конференции идет интересно. И сейчас самое главное, какие же будут приняты решения? Удовлетворят ли они коммунистов страны, общество в целом? Судя по первому дню, было очень настороженное, я бы сказал, даже тяжелое впечатление. Но с каждым днем накал нарастал, и все интереснее и интереснее слушать делегатов, и, видимо, это отразится на принятых решениях.

Хотелось бы высказать некоторые замечания и предложения, касающиеся тезисов ЦК, с учетом речи тов. Горбачева.

По политической системе. Здесь считаю главным, чтобы действовал такой механизм в партии и обществе, который исключал бы ошибки, даже близко подобные прошлым, отбросившие страну на десятилетия, не формировал 'вождей' и 'вождизм', создал подлинное народовластие и дал для этого твердые гарантии. Предложение в докладе о совмещении функций первых секретарей партийных комитетов и советских органов для делегатов оказалось настолько неожиданным, что здесь рабочий, выступая, говорил, что 'ему это пока непонятно'. Я как министр скажу: мне тоже. Для осмысления нужно время. Это слишком сложный вопрос, а затем я, например, предлагаю по этому вопросу провести всенародный референдум. (Аллодисменты.)
Некоторые предложения по выборам: они должны быть общими, прямыми и тайными, и в том числе секретарей. Генерального секретаря ЦК, снизу доверху из состава бюро в областях или Политбюро, тоже выбранных всеми коммунистами таким же путем (как бы делать два тура выборов). Это должно касаться и Верховного Совета, профсоюзов и комсомола. Без всяких исключений, тем более для высшего эшелона, ограничить пребывание на выборной должности двумя сроками. На второй срок избирать только при реальных результатах работы за предыдущий период. Ввести четкие ограничения в этих органах, в том числе и в Политбюро, по возрасту до 65 лет. Отчет по срокам внести с предыдущих выборов, а по возрасту - с текущего года.

Наши партия, общество в целом доросли до того, чтобы им доверять решать самостоятельно такие вопросы, а перестройка от этого только выиграет.

Все сказанное, а не предложенная некоторыми двухпартийная система, по моему мнению, и будет определенной гарантией против культа личности, который наступает не через 10 - 15 лет, а зарождается сразу, если имеет почву. Думаю, нам уже сейчас надо остерегаться этого, так как пренебрежение ленинскими принципами за прошедшие годы и так много бед принесло народу.

В ряде стран установлен порядок: уходит лидер - уходит руководство. У нас во всем привыкли обвинять умерших. Сдачи тем более не получишь. Сейчас получается: в застое виноват один только Брежнев. А где были те, кто по 10 - 15 - 20 лет и тогда, и сейчас в Политбюро? Каждый раз голосовали за разные программы. Почему они молчали, когда решал один с подачи аппарата ЦК судьбы партии, страны, социализма? Доголосовались до пятой звезды у одного и кризиса общества в целом. Почему выдвинули больного Черненко? Почему Комитет партийного контроля, наказывая за относительно небольшие отклонения от норм партийной жизни, побоялся и сейчас боится привлечь крупных руководителей республик, областей за взятки, за миллионный ущерб государству и прочее? Причем наверняка зная о некоторых из них. Надо сказать, этот либерализм со стороны товарища Соломенцева взяточникам-миллионерам вызывает какое-то беспокойство.

Считаю, что некоторые члены Политбюро, виновные как члены коллективного органа, облеченные доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? И после этого сделать выводы - вывести их из состава Политбюро. (Аплодисменты.) Это более гуманный шаг, чем, критикуя, посмертно перезахоронятъ!
Впредь предлагается такой порядок: меняется Генеральный секретарь - обновляется Политбюро, кроме недавно вошедших; в основном обновляется и аппарат ЦК. Тогда люди не будут в постоянном административном капкане. Тогда люди не будут критиковаться только после смерти, зная, что отвечать перед партией придется каждому, в том числе и всему выборному органу.

И еще. Сейчас при четком заявлении Генерального секретаря, что у нас нет зон, руководителей, в том числе и его, вне критики, на деле оказывается не так. Зона, черта есть, выше которой при первой же попытке критики следует мгновенное предостережение 'не тронь'! Вот и получается, что даже члены ЦК боятся высказать свое личное мнение, если оно отличается от доклада, высказаться в адрес руководства.

Это создает самый большой ущерб, деформирует партийную совесть и личность, приучает при каждом предложении 'есть мнение' сразу поднимать руки: все 'за'. Конференция настоящая - это, пожалуй, первое исключение из этого, уже вошедшего в правило.<...>
Да, мы гордимся социализмом и гордимся тем, что сделано, но нельзя кичиться этим. Ведь за семьдесят лет мы не решили главных вопросов - накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы. На это и направлена перестройка общества, но идет она с большим торможением, а значит, каждый из нас недостаточно трудится, недостаточно борется за нее. Но также одной из главных причин трудностей перестройки является ее декларативный характер. Объявили о ней без достаточного анализа причин возникшего застоя, анализа современной обстановки в обществе, без глубокого анализа в разрезе истории допущенных партией ошибок. И как результат перестройки - за три года не решили каких-то ощутимых реальных проблем для людей, а тем более не добились революционных преобразований.

Осуществляя перестройку, надо ставить рубежи не только до 2000 года (сейчас многим неинтересно, что они получат и придется ли получать тогда), а на каждые 2-3 года ставить и решать окончательно одну-две задачи на благо людей. Не разбрасываясь за счет других направлений, сосредоточить именно туда все - ресурсы, науку, энергию людей. Тогда с резко возросшей верой, что перестройка общества идет, что она дает результаты, что она необратима, люди значительно быстрее решат и другие проблемы. А пока вера людей может качнуться в любой момент. Пока все находились под гипнозом слов - это спасало. В дальнейшем - это риск потерять управление и политическую стабильность.

И об открытости в партии. В партии должно быть нормальным явлением многообразие мнений (это ведь не унификация). И наличие отличного мнения меньшинства не разрушит, а укрепит единство партии. Партия для народа, и народ должен знать все, что она делает. Этого, к сожалению, нет. Должны быть и подробные отчеты Политбюро и секретариата, кроме вопросов, содержащих государственную тайну. Это знание и жизни, и биографии руководителей, и чем они занимаются, и сколько получают, и какие результаты у каждого руководителя верхнего эшелона на его участке. Это и регулярные выступления по телевидению, и результаты приема в партию, обобщение писем трудящихся в ЦК и так далее. В общем, это должна быть вся партийная социология о моральном здоровье руководителей партии и государства. Она должна быть для всех открытой, а не тайной.

Есть и такие 'запретные', 'тайные' темы, как, например, вопросы финансов партийного бюджета. В уставе сказано, как расходовать финансы, определяет ЦК КПСС, то есть не аппарат, а ЦК. Но такие вопросы на пленумах не обсуждались. Впредь предлагаю это делать обязательно. Так как куда расходуются партийные деньги (а это сотни миллионов рублей), не известно ни членам ЦК, ни, конечно, другим коммунистам. Ревизионная комиссия на съезде об этом не докладывает, да ее, видимо, к кассе и не подпускают.

Я, например, знаю, сколько перечисляется миллионов рублей ЦК от Московской городской и Свердловской областной партийных организаций. Но куда они расходуются - не знаю. Только вижу, что кроме рациональных расходов строятся роскошные особняки и дачи, санатории такого размаха, что стыдно становится, когда туда приезжают представители других партий. А надо бы за счет этого материально поддержать первичные партийные организации, в том числе и по зарплате их руководителей. А потом мы удивляемся, что некоторые крупные партийные руководители погрязли в коррупции, взятках, приписках, потеряли порядочность, нравственную чистоту, скромность, партийное товарищество.

Разложение верхних слоев в брежневский период охватило многие регионы, и недооценивать, упрощать этого нельзя. Загнивание, видимо, глубже, чем некоторые предполагают, и мафия, знаю по Москве, существует определенно.

Вопросы социальной справедливости. Конечно, по-крупному на социалистических принципах они у нас решены. Но остались некоторые вопросы, которые не решаются, вызывают возмущение людей, снижают авторитет партии, пагубно действуют и на темпы перестройки.

Мое мнение. Должно быть так: если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения. (Аплодисменты.) А разный вклад труда в общество регулировать разной зарплатой. Надо наконец ликвидировать продовольственные 'пайки' для, так сказать, 'голодающей' номенклатуры, исключить элитарность в обществе, исключить и по существу, и по форме слово 'спец' из нашего лексикона, так как у нас пет спецкоммунистов. <...>
Структура и сокращение партийного аппарата. Не будет осуществлен ленинский призыв 'Вся власть - Советам!' при столь могучем партийном аппарате. Предлагаю сократить аппарат в обкомах в 2 - 3 раза, в ЦК в 6 - 10 раз, с ликвидацией отраслевых отделов.

Товарищи делегаты! Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского Пленума ЦК. (Шум в зале.) Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда все.

Горбачев М.С. Борис Николаевич, говори, просят. (Аплодисменты.) Я думаю, товарищи, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть все, что считает Борис Николаевич нужным сказать, скажет. А если у нас с вами появится необходимость, то мы тоже можем потом сказать. Пожалуйста, Борис Николаевич!
Ельцин Б.Н. Товарищи делегаты! Реабилитация через 50 лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политический реабилитации при жизни. Считаю этот вопрос принципиальным, уместным в свете провозглашенного в докладе и в выступлениях социалистического плюрализма мнений, свободы критики, терпимости к оппоненту.

Вы знаете, что мое выступление на октябрьском Пленуме ЦК КПСС решением Пленума было признано 'политически ошибочным'. Но вопросы, поднятые там на Пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладах, и в выступлениях. Я считаю, что единственной ошибкой в выступлении было то, что я выступил не вовремя - перед 70-летием Октября.

Видимо, всем нам надо овладевать правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал В.И. Ленин, не навешивать сразу ярлыки и не считать еретиками.

Товарищи делегаты! И в выступлениях на конференции, и в моем выступлении полностью нашли отражение вопросы, высказанные мной на октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС. Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение Пленума по этому вопросу. Если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов. И это не только личное, это будет в духе перестройки, это будет демократично и, как мне кажется, поможет ей, добавив уверенности людям'.
Я в последний раз привожу в этой книге столь пространное изложение выступлений Ельцина. И, разумеется не потому, что больше их не было. Было - и очень много. Просто это, на мой взгляд, последнее искреннее выступление Б.Н. Здесь, еще не вполне предвидя результат своего очередного демарша, Ельцин, как мне кажется, будучи готов к любому повороту, реально жаждал того, что просил, - 'политической реабилитации', то есть прощения и какого-то, пусть не самого полного, возвращения прежнего партийного статуса. Взамен, во искупление своего проступка (сказал все или почти все правильно, но не в тот политический момент), он вновь будет активно работать на перестройку.

Не дал партаппарат, привыкший работать по шаблону, такого шанса Ельцину. И себе не дал!
Больше Б.Н. не играл в искренность. Начиная с этого момента он играл только на победу или поражение. На победу свою (любыми способами и средствами). На поражение всех остальных, кто его, Ельцина, победе мешал.

'Борис, ты не прав!'
Сошедшего с трибуны Ельцина делегаты партконференции провожали аплодисментами - смелые выступления нравятся даже тем, кто сам не смел. А на дворе все-таки шла перестройка, все больше и больше разворачивалась гласность. Говорить смело, если не ставить под сомнение КПСС, социализм, Ленина, авторитет генсека и саму перестройку, было и модно, и выгодно. Просто не все это поняли или не все на это решались.

После выступления Ельцина был объявлен перерыв. И Б.Н. вышел из зала - героем.

Его обступили делегаты и, конечно, журналисты, главные, как вскоре понял Ельцин, его друзья и помощники, люди, для которых гласность была не модой, а профессией. Именно журналисты, советские и зарубежные, разнесли, растиражировали каждое слово Ельцина.

Конференция длилась уже несколько дней. Острота новизны высказанных в ходе нее слов и идей притупилась. А тут не то что новость - целая сенсация: Ельцин вновь спорит с партией! Более того - просит 'политической реабилитации' при жизни.

Эта 'политическая реабилитация', если вдуматься, какая-то абракадабра. Никто даже не разбирал, не пытался анализировать - а что же конкретно хочет Ельцин? Но для сенсации это и не важно - чем загадочней, тем лучше. А кроме того, эта просьба как бы ставила Ельцина в один ряд с Бухариным, Зиновьевым, Каменевым, другими политическими оппонентами Сталина, то есть борцами против тоталитаризма, диктатуры. Но Бухарин, Зиновьев, Каменев давно мертвы. У них не возьмешь интервью. Не спросишь их, что они думают о Горбачеве, о перестройке.

А Ельцин жив, готов отвечать на все вопросы. Еще одна сенсация.

И третья сенсация: живой оппозиционер в КПСС - единой и монолитной партии победившего социализма, в самом сердце второй ядерной сверхдержавы, которую побаивается и первая.

Эти два слова - 'политическая реабилитация', интуитивно найденные Ельциным, стали его гениальной находкой, блестящим, как сказали бы сейчас, пиаровским ходом, до которого не додумалась бы и тысяча первоклассных политтехнологов и имиджмейкеров.

Дело было сделано. Хотя сам Ельцин этого еще не знал, не понимал.

После перерыва начали не с принятия резолюции. Не сделали вида, что ничего не случилось: ну, выступил опять странный товарищ Ельцин со странной просьбой, которую, если и захочешь, не знаешь как выполнить, - бог с ним. Нет, начали Ельцину отвечать. Начали Ельцина критиковать. Начали Ельцина ругать. То есть - пропагандировать и рекламировать. Не понимая того, что в реальности делают. И Ельцин этого не понимал. Он пишет в 'Исповеди':
'Все, кто был рядом, боялись даже повернуться ко мне. Я сидел неподвижно, глядя на трибуну сверху с балкона. Казалось, вот-вот я потеряю сознание от всего этого... Видя мое состояние, ко мне подбежали ребята, дежурившие на этаже, отвели к врачу, там сделали укол, чтобы я все-таки смог выдержать, досидеть до конца партконференции. Я вернулся, но это было и физическое, и моральное мучение, все внутри горит, плывет перед глазами...

Трудно я пережил все это. Очень трудно. Не спал две ночи подряд, переживал, думал - в чем дело, кто прав, кто не прав?..

Мне казалось, все кончено. Оправдываться мне негде, да я бы и не стал. Заседание XIX конференции Центральное телевидение транслировало на всю страну. Отмыться от грязи, которой меня облили, мне не удастся. Я чувствовал, они довольны, они избили меня, они победили. В тот момент у меня наступило какое-то состояние апатии. Не хотелось ни борьбы, ни объяснений, ничего, только бы все забыть, лишь бы меня оставили в покое'.
Поразительные фразы! Если даже предположить, что Ельцин, сочиняя эти строки спустя два с небольшим года после события, что-то привычно преувеличивал в свою пользу, все равно самого ощущения специально не придумаешь. Ельцин любит чувствовать себя победителем даже тогда, когда он побежден. Не наоборот. Представить себя побежденным при ощущении победы - это абсолютный нонсенс для Ельцина. Конечно же, тогда он думал так, как пишет в 'Исповеди'. То есть не понимал, что чем больше, дольше и резче его ругали на партконференции, а телевидение все это показывало, тем больше, буквально на глазах, росла его популярность среди людей, в том числе и среди членов партии. В ней ведь тогда было почти 19 миллионов человек - население целой страны. Все просто не могли быть аппаратчиками. Их было не больше миллиона. Следовательно, 18 миллионов - обычных людей, просто с партбилетами в кармане.

Выскочка, парвеню - это точно о Ельцине. Выскочка, с одной стороны, не знает страха, не прогнозирует последствия поражения, ибо не предполагает его реальной возможности. С другой стороны, выскочка, не зная правил игры, ломая их по неведению, чаще всего и не сразу понимает, где лежит его успех, а где - поражение. А потому часто одно принимает за другое.

Если как политический деятель национального уровня (не масштаба - надеюсь, здесь улавливается смысловое различие) Ельцин, на мой взгляд, родился во время своего выступления на XXVII съезде КПСС в феврале 1986 года, то как реальный претендент на власть в стране он родился именно в тот момент, когда сидел на XIX партийной конференции и, чуть не теряя сознание от 'морального и физического мучения', слушал, как его ругали. А телевидение все это показывало на весь Советский Союз.

Споря с Ельциным на партконференции, его антагонист Егор Лигачев, пытаясь добраться до самой человеческой и партийной души бывшего коллеги по Политбюро, сказал ему, по еще революционной партийной традиции товарищески тыкая: 'Борис, ты не прав!'
Эта фраза вошла в предание, размножилась в анекдотах, стала крылатым выражением.

Лигачев упрекал Ельцина в неправоте. Ельцин, как он сам пишет, сомневался в своей правоте, в том числе и в том смысле, который имел в виду Лигачев, хотя не только в этом смысле.

Оба они оказались не правы.

Лигачев - потому что побежденных не слушают. А он уже был побежденным.

Ельцин - потому что победителей не судят. Если они даже пока сами не понимают своей победы.

Через несколько дней к мучившемуся сомнениями и измотанному бессонницей от тех же сомнений (поражение? навсегда?) Ельцину мешками пошли письма со всей страны.

Письма поддержки. Письма-требования - продолжать борьбу.

Вместо 'политической реабилитации' от Политбюро ЦК КПСС алкавший ее Ельцин получил нечто в тысячи раз более ценное, весомое и перспективное - карт-бланш от народа на любые действия.

Осторожный Ельцин не сразу осознал это и не сразу решил этим карт-бланшем воспользоваться. Он взял паузу (этот прием мы потом увидим многократно повторенным после событий августа 1991 года).

Как бесхитростно фиксирует в своей книге Лев Суханов: после партконференции Ельцин 'отправился на отдых в Юрмалу, в правительственный санаторий 'Рижский залив'.
В правительственный - для, как он сам выразился на партконференции, 'спецкоммунистов'.

Отказ от привилегий будет позже, осенью. Когда, взвесив все за и против на отдыхе в Юрмале, Ельцин поймет: надо идти на сближение с теми, кто в условиях демократизации и гласности становится реальной силой. На сближение с народом. И с важнейшей для политика частью народа - с журналистами.

В правительственном санатории лучше, чем в каком-либо ином месте, формируются конкретные мысли о том, как можно взять власть. Человек, отдыхающий в неправительственном санатории, вряд ли об этом задумается. Потому что он никогда не пробовал вкуса власти.

Я почувствовал, лед тронулся. Мое заточение подходит к концу. Начинается какое-то новое время, совершенно неизведанное, непривычное. И в этом времени пора находить себя.

Борис Ельцин. 'Исповедь на заданную тему'
Ельцин не получил желанной 'политической реабилитации', но обрел нечто более ценное.

И это ценное - даже не прорыв информационной блокады вокруг него. Выступление Ельцина на XIX партконференции многократно показывалось по советскому телевидению, газеты анализировали и мягко критиковали это выступление, ибо оно стало главной сенсацией партийного форума, его нельзя было замолчать, тем более когда в стране гласность.

И не поддержка людей, в чьих глазах Ельцин стал главным врагом консерваторов из ЦК КПСС и самого генсека, в действиях которого многие стали разочаровываться, ибо слов было много, политические сдвиги - большие, а вот улучшения собственно жизни, повседневной, бытовой, касающейся миллионов, не наблюдалось.

Самое ценное было в том, что Ельцин почувствовал: старые времена прошли. Никто, во всяком случае сам глава партии и фактически глава государства Горбачев (а это значило в СССР тогда - и никто вообще, ибо ослушаться генсека было невозможно), так вот никто не собирается его, по всем формальным признакам оппозиционера, ни расстреливать, ни сажать в тюрьму, ни выгонять из партии, ни лишать работы (да еще в ранге министра), ни ограничивать его контакты с теми, с кем он хочет общаться.

В общем-то, все это - благодаря гласности, перестройке, демократизации. То есть благодаря тому, что ввел в стране своей политической волей Горбачев. Создав тем самым публичный и легальный плацдарм для борьбы не только с консерваторами в КПСС, на что генсек рассчитывал, но и с ним самим, с его властью, с его политикой.

Слава из слов
Б.Н. почувствовал, что ему, Ельцину, критикующему всех и вся так, как он хочет, и в любых формах и выражениях, опасаться нечего. Демократ и плюралист Горбачев является его политическим и даже физическим ангелом-хранителем. Он защищает его, Ельцина, свободу слов и действий не только от партийных бюрократов и спецслужб, которым максимум что разрешается - следить за скандалистом, но и от самого генсека, который, провозгласив демократизацию, не может наказать оппозиционера.

Ельцин почувствовал вседозволенность: все можно. Нужно лишь нападать, разоблачать, извлекать пользу из свобод, данных Горбачевым.

И главное - как можно больше и громче говорить, говорить, говорить. Этого ждут люди.

Они, конечно, тоже говорят. Даже больше и резче, чем Ельцин. Но кого интересуют их слова? Простых людей не слушают, не цитируют, об их словах не пишут в газетах, их не оспаривают с высоких трибун и экранов телевизоров.

А его, Ельцина, слушают. И чем больше с ним, Ельциным, кто-то спорит - тем больше приходит писем в его поддержку. Чем больше его ругают, а еще лучше - преследуют (но что-то не очень преследуют), тем больше раздается голосов в защиту Ельцина.

И следовательно - надо дальше идти по этому пути. Терять ведь нечего. Горбачев ничего не сделает, не захочет - он же демократ. А захочет - ему же будет хуже. С одной стороны, перестанет быть демократом (а Запад что скажет?). С другой стороны, народ завалит ЦК и газеты письмами протеста. Ведь гласность.

Итак, Ельцин сразу же после столь тяжелой для него (в его описании) XIX партконференции, презрев свою 'неприязнь к привилегиям' (о которых, кстати, уже открыто говорили на этой партконференции), поехал отдыхать в правительственный пансионат в Юрмалу (Латвия).

Где, видимо, на досуге и предался примерно тем размышлениям, которые я описал выше.

И тут на его удачу (в очередной раз) его нашел корреспондент местной газеты 'Советская молодежь' и попросил дать интервью. Ельцин согласился.

Еще до XIX партконференции он имел опыт общения с прессой. Западные журналисты, раньше своих советских коллег оценившие прелести и возможности гласности, мечтали получить интервью у оппозиционера ? 1 в СССР.

Но Ельцин шел на это крайне редко и неохотно - он то находился в больнице, то в депрессии после очередного Пленума ЦК опасался, что Горбачев снимет его с поста министра. Это в отношении западной прессы. С советской же у него вышли две неудачи. Сначала не опубликовали интервью, которое взял у него его друг Михаил Полторанин, работавший после увольнения с поста главного редактора газеты 'Московская правда' политическим обозревателем Агентства печати 'Новости'. Интервью предполагалось напечатать в первой 'трибуне гласности' - еженедельнике 'Московские новости'. Но в ЦК КПСС запретили.

Второй случай произошел накануне партконференции. Дать интервью Ельцина попросил главный редактор второго 'прожектора перестройки' - журнала 'Огонек' - Виталий Коротич. И тоже не решился на публикацию, так как ЦК был против.

А в самый канун партконференции, будучи уже избранным на нее, Ельцин дал интервью трем американским телекомпаниям, за что потом оправдывался в своем выступлении. Наконец, незадолго до партконференции в итальянской газете 'Коррьере делла сера' появилось интервью Михаила Полторанина, который рассказал о подробностях осеннего 'заговора против Ельцина'.

Все эти истории имели большой резонанс за рубежом и обрастали множеством слухов внутри самого Советского Союза, во всяком случае в Москве. Телетрансляции с XIX партконференции и внушения Михаила Полторанина, справедливо указывавшего Ельцину, действовавшему еще с оглядкой на партийные условности, на то, что вся критика и опровержения ничто в сравнении с тем, что дает любое упоминание в печати, хоть в позитивном, хоть в негативном смысле, сделали свое дело. Ельцин почувствовал силу прессы.

Интервью, данное Ельциным корреспонденту 'Советской молодежи' в Юрмале, во-первых, было перепечатано многими другими изданиями в СССР, а во-вторых, размножено на ксероксах и передавалось из рук в руки. Ничего нового там Ельцин не сказал, но резонанс был большой.

С этого времени и вплоть до своего воцарения в Кремле Ельцин завел настоящий роман с прессой.

Вернувшись после отпуска в Москву и выйдя на работу в Госстрой, Ельцин почувствовал, что эффект от его выступления на XIX партконференции отнюдь не исчез. Поговорить, поспорить о Ельцине, с присовокуплением самых фантастических деталей о его взаимоотношениях с Горбачевым и Лигачевым - это стало любимым делом и московских интеллигентов, и партийных бюрократов, и простых людей. К Б.Н. пришла слава, которой он не знал даже во время своего начальственного сидения в столице. Причем теперь - слава почти исключительно позитивная, близкая к образу 'народного защитника', 'оппозиционера' (само по себе доблесть), да еще 'пострадавшего за правду'.

И, что важно, среди симпатизантов Ельцина было много молодых людей. Уже в сентябре его попросили выступить перед слушателями Высшей комсомольской школы в Москве.

ЦК КПСС вяло сопротивлялся этому выступлению. Но оно состоялось. Зал был полон. В течение четырех часов Ельцин отвечал на самые разные вопросы комсомольцев, отвечал как обычно, как мог бы ответить любой на его месте. Но он был не любой - а бывший член высшего партийного руководства, остающийся, кстати, членом ЦК КПСС (дальше этого 'репрессии' не пошли). Он уже был - Ельцин.

Стенограмма выступления, размноженная и самими слушателями, и людьми из тогдашнего ельцинского окружения, опять разошлась во множестве копий по Москве, вновь подтвердив: главный оппозиционер не только жив-здоров, но и продолжает 'бороться за правду'.

Тут, видимо, Ельцин и почувствовал и свою силу, и то, что Горбачев не сможет, не потеряв демократического лица, ничего ему сделать.

К этому времени вокруг Ельцина даже сформировалась небольшая команда: Лев Суханов, его помощник в Госстрое, - диспетчер и организатор его времени и встреч; Михаил Полторанин - идеолог, радикал куда больше самого Ельцина (что тогда было несложно), связник с разными средствами массовой информации, в первую очередь зарубежными, и распространитель разных выгодных для Б.Н. слухов; Александр Коржаков - бывший официальный, а ныне неофициальный телохранитель Ельцина, вполне бескорыстно полюбивший шефа, пожертвовавший ради него карьерой в КГБ.

Они опекали Ельцина, выпивали с ним, подогревая в застольных разговорах его обиду на Горбачева и желание отомстить.

Пока вся 'месть', правда, заключалась в словесной критике перестройки, ее лидера, консерваторов из ЦК и Политбюро. Не было дела - уж конечно, не в ударной работе в Госстрое видел теперь Ельцин смысл своей жизни.

Этот смысл помог найти опять же сам Горбачев. Кончался срок полномочий декоративного советского парламента - Верховного Совета, депутатом которого, кстати, Ельцин оставался, что также давало ему много привилегий, в частности - депутатскую неприкосновенность.

Все на выборы!
Горбачев, развивая свои политические реформы, решил устроить альтернативные выборы в новый парламент, трансформировав его по более сложной схеме, - Съезд народных депутатов, избираемый прямым голосованием населения, в свою очередь, избирает двухпалатный Верховный Совет, оставаясь высшим органом представительной власти в стране.

Естественно, Ельцин решил идти на выборы. Во-первых, потому, что если бы он на это не решился, то перестал бы быть членом советского парламента. А это - потеря депутатской неприкосновенности и легитимности, превращение в чистого оппозиционера, неофициального - роль слишком еще непривычная, пугающая.

Во-вторых, было желание, получив съездовскую трибуну, повторить или даже превзойти успех XIX партконференции.

Была, уверен, и третья причина. Лев Суханов пишет, что иных задач, кроме победы на выборах, ни сам Ельцин, ни пока еще маленькая его команда не ставили. Думаю, однако, что Полторанин в своих частых разговорах с Ельциным ставил перед ним и другую цель - через победу на выборах и возможное образование некоего неформального оппозиционного меньшинства на Съезде побороться за пост главы Верховного Совета СССР, на который, скорее всего, будет выдвигаться сам лидер перестройки. То есть - стать в парламенте официальной альтернативой самому Горбачеву. Это - программа-минимум. А программа-максимум - победить Горбачева, что означало бы получение юридически высшего поста в государстве (по Конституции). А конкретнее - просто отобрать конституционную власть у генсека.

Вряд ли Ельцин тогда решался поддерживать веру в этот план даже в самом себе, но, безусловно, такая перспектива не могла не тешить его тщеславия.

Главное теперь заключалось в массовости поддержки Б.Н. на выборах, в весомости его победы, если она случится. Не было сомнений в том, что очень многие проголосовали бы за Ельцина. Требовалось, однако, сделать так, чтобы это были не многие, а очень многие. И чтобы эта победа не прошла незамеченной, не случилась где-нибудь на периферии электорального, как тогда еще не говорили, поля.

Не заметить победу нельзя было бы, если бы она случилась в Москве, в самом центре страны. Кроме того, Москва стала самым демократически настроенным городом СССР - москвичи не боялись уже многого из того, чего еще опасалась провинция.

Нюх, прославленная впоследствии политическая интуиция Ельцина заработали в полную силу. Тем более что начавшееся выдвижение кандидатов в народные депутаты сразу же показало, что в стране есть фактически только одна фигура общенациональной известности, воспринимавшаяся как оппозиционная, - Борис Ельцин. Его стали выдвигать всюду, в том числе и в первую очередь - в Москве.

Из тех мест, где инициативные группы выдвигали Ельцина, к нему в Госстрой стали стекаться его наиболее активные сторонники и поклонники. Из них очень стремительно сформировался предвыборный штаб оппозиционера ? 1.

Этому никто серьезно не препятствовал, а люди, впервые получившие абсолютно легальную возможность вести политическую и, что особенно было им интересно, предвыборную борьбу, оказались просто переполненными энтузиазмом и готовностью работать безвозмездно и не покладая рук. Дело двигалось бы и без Ельцина.

Ему лишь надо было принять окончательное решение, где баллотироваться, не прекращать своих 'смелых' разоблачительных выступлений и сделать что-то сверх того, к чему народ уже привык.

По первому пункту Ельцин, привыкший, когда входил в азарт борьбы, рисковать, решил - Москва, - не отказываясь, впрочем, до самого последнего момента и от запасных вариантов.

Второе для Б.Н. было легче легкого - критиковать пороки государства, строя и партии он уже научился. Особой доблести в этом, правда, уже не было, так как теперь это легко мог делать любой человек в стране. В частности, этим занимались уже многие другие, в том числе и те, которые выдвигали себя кандидатами в депутаты.

Нужно было отработать третий пункт - выделиться из общего ряда.

Что, кроме пламенных речей, могли продемонстрировать другие?
А Ельцин мог и нашел что. Он отказался от номенклатурных привилегий, от которых до того не отказывался. Однажды, окруженный весьма кстати оказавшимися рядом телекамерами зарубежных и советских журналистов (рука Полторанина), Б.Н. пешком отправился в районную поликлинику, демонстрируя тем самым свой решительный разрыв с образом жизни советской номенклатуры. Такого хода, естественно, не было в запасе ни у кого другого из альтернативных кандидатов. Просто потому, что ни у кого из них не было привилегий. Не от чего было отказываться.

Эффект похода Ельцина в обычную поликлинику, куда он затем ни разу больше не заходил (как, разумеется, и до того), был громадный. 'Народный' кандидат окончательно слился с народом. Почему он этого не сделал раньше, например когда был кандидатом в члены Политбюро, народ не спрашивал.

Партийная бюрократия, естественно, попыталась помешать Ельцину, но, не обладая никакими навыками публичной предвыборной борьбы, делала это грубо, неумело и неэффективно. Скорее раздражая людей и невольно консолидируя их вокруг Ельцина, чем реально препятствуя ему. Результат был легкопрогнозируем. 26 марта 1989 года Борис Ельцин триумфально победил на выборах по самому большому первому избирательному округу, включавшему всю территорию Москвы. Он получил 89,6 процента голосов избирателей, что составляло примерно 5 миллионов человек.

Так через четыре года без недели после того, как Ельцин волею высшего партийного руководства страны был переведен в Москву, затем вошел в это руководство, не прижился в нем и был из него исторгнут, Б.Н. путем демократического голосования вновь стал официальным советским политиком. Но теперь уже вопреки воле партийного руководства.

Более того, Ельцин стал самой популярной политической фигурой страны, или, во всяком случае, такой фигурой, которая оспаривала лавры популярности у самого лидера перестройки - Михаила Горбачева.

Это, конечно же, был триумф. Это была победа. Победа над системой партийно-бюрократической власти, которая ничего не сумела противопоставить 'свердловскому выскочке', 'политическому лимитчику', работавшему ею же позволенными лозунгами и словами, тем оружием, которым могла, но не решилась воспользоваться сама система.

Часто встречающийся в истории парадокс: новые правила и свободы вводятся одними, а пользуются этим другие, растаптывая самих архитекторов нового.

Причем передовик перестройки и ударник гласности, а Ельцин им оставался, ибо все еще не ставил под сомнение ни советскую власть, ни социализм, ни власть КПСС, до сих пор ни на миллиметр не перешел за границы официально дозволенного. Он уже был оппозиционером, но еще не был инакомыслящим. Саму систему он под сомнение не ставил. Равно как и она его, видя в Ельцине скорее провинциального чудака, политического эксцентрика, свихнувшегося на собственной исключительности и жажде популярности у народа. Тогда, кстати, к Б.Н. и прилепился ярлык 'популист'.

Победив на выборах вопреки воле Политбюро и критикуя его, Ельцин тем не менее оставался и членом ЦК КПСС, и министром союзного правительства. Позже, уже получив власть в стране, сам Б.Н. никогда не позволял себе такую беспечность по отношению к своим оппонентам, которую в ситуации с ним самим проявил Горбачев.

1989 год был особым в истории страны, переломным. Именно с него начались те неуправляемые процессы в обществе, которые в дальнейшем привели к краху и развалу Советского Союза. Это был год кровавых межнациональных конфликтов, массовых митингов и демонстраций, год, когда в СССР возникло забастовочное движение.

В своих конструктивных делах перестройка буксовала, что, кстати, и использовал Ельцин в своей пропаганде. Зато гласность достигла практически всех мыслимых и немыслимых пределов. Правда, эффективнее всего ее плодами пользовались не официальные руководители государства (даже сам Горбачев вынужден был себя сдерживать, отчего многим стал казаться консерватором), а довольно многочисленные представители демократически настроенной интеллигенции (их стали называть по рабоче-крестьянски - 'прорабами перестройки') и собственно диссиденты, оставшиеся еще с советских времен.

И те и другие были на порядок радикальнее Ельцина. И относились к нему с настороженностью, критически. В чем-то даже более критически, чем к Горбачеву.

Впрочем, пока они еще плохо знали друг друга - из окружения Ельцина лишь один Михаил Полторанин входил в ряды этих людей.

Всех вместе их сведет именно первый Съезд народных депутатов СССР, куда будут избраны многие 'прорабы перестройки': Юрий Афанасьев, Гавриил Попов, Алесь Адамович, Юрий Карякин, Роальд Сагдеев, многие другие, пока вообще неизвестные широкому кругу людей. Народным депутатом СССР будет избран (это вторая главная сенсация выборов) и самый авторитетный 'классический диссидент' - академик Андрей Сахаров.

Вообще Съезд - со всеми своими неформальными фракциями, к описанию которых мне еще придется вернуться, - будет точкой политического сретения Ельцина с интеллигенцией, которая станет второй после масс простых избирателей опорой для восхождения Б.Н. к вершинам власти.

А пока же круг его общения по-прежнему весьма ограничен. Как, видимо, и смутны представления о том, чем он станет заниматься, если сумеет занять место председателя Верховного Совета СССР.

Ельцин еще не знал, что власть есть производное от политики. Он думал по советской традиции, что политика - производное от власти. Необходимо только получить власть, и политика появится сама собой.

Так, впрочем, думали очень многие, почти все. Только хитрые прибалты точно знали, зачем они избираются в новый советский парламент - ради выхода из СССР. Но предусмотрительно молчали об этом, пользуясь мощной поддержкой московской демократической интеллигенции, утопически мечтавшей одновременно и о демократии, и о дружбе народов, и о социальной справедливости, и о материальном процветании.

Вся страна пребывала в эйфории демократизации. Еще бы - впервые на памяти абсолютного большинства ее жителей прошли альтернативные выборы!
Горбачев получил тот праздник свободного волеизъявления народа, с помощью которого хотел побороть партийную бюрократию и укрепить свою позицию лидера перестройки. Он не знал, что достигнута будет только одна цель - первая.

Активность Ельцина и его блестящая победа не могли пройти мимо внимания Горбачева. Тем более что он ощущал не только давление на себя с двух противоположных сторон (со стороны партийных ортодоксов и со стороны разбуженных им радикал-демократов), но и охлаждение к нему народа. У общества уже не было, как в 1985 - 1986 годах, одного кумира - самого Горбачева. Многих начали противопоставлять ему как политиков нового, более демократического и прогрессивного, чем Горбачев, типа. В том числе и Ельцина. Дело шло к возможной смене в сознании людей фигуры политического и идеологического лидера страны.

Первый Съезд народных депутатов СССР обещал быть непростым. Важно было понять, кто является союзником (и насколько искренним), а кто - противником генсека.

Тем более что он совершил одну из первых своих стратегических ошибок нового политического периода, им самим открытого.

Объявив и разрешив альтернативные выборы по традиционным избирательным округам, Горбачев соединил их с выборами от общественных организаций, в том числе и от КПСС. Эти выборы были тоже альтернативными, но не всенародными. Сами организации на своих полномочных собраниях выбирали делегатов Съезда. Для КПСС квота была 100 человек. Горбачев, естественно, вошел в этот список, но на Пленуме ЦК, который тайным голосованием определял имена всех ста депутатов от КПСС, генсек не получил наибольшего в сравнении с другими числа голосов. Этот естественный результат был сильным ударом по самолюбию и политическому престижу генсека и официального лидера перестройки.

Главное, однако, не в этом. Получилось, что Горбачев был избран на Съезд Пленумом ЦК КПСС, и не с блестящим результатом, а Ельцин - голосами рядовых избирателей, то есть более демократично, да еще и с результатом триумфальным.

Как стали называть подобные коллизии позже, Ельцин оказался более легитимным депутатом, чем генсек.

Еще осенью 1988 года, после выступления Ельцина перед слушателями Высшей комсомольской школы, столкнувшись на Пленуме ЦК с Б.Н., Горбачев согласился с его предложением встретиться и поговорить. Но в дальнейшем Горбачев не позвонил Ельцину - соответственно встреча не состоялась.

Теперь Горбачеву пришлось самому проявить инициативу. За неделю до Съезда он позвонил Ельцину и предложил встретиться.

В своих воспоминаниях Горбачев об этой встрече не пишет, а Ельцин, естественно, сообщает. Б.Н. выделяет две линии беседы. Сначала шел разговор о положении в стране и партии, где собеседники во мнениях не сошлись. Вторая линия, более важная, по мнению Ельцина, для Горбачева: планы самого Б.Н. Как утверждает Ельцин, Горбачев намекал на возможность его работы в Совете Министров, не называя точно пост. А Ельцин твердил, что все решит Съезд. На том, так ни о чем и не договорившись, они расстались.

Что мог решить Съезд? В кадровом отношении только четыре вопроса. Состав Верховного Совета СССР, куда, естественно, Ельцин собирался пройти как минимум. Далее - выборы на три поста. Председатель Верховного Совета СССР, конституционный глава государства. На эту должность, естественно, будет претендовать сам Горбачев. Но и для Ельцина это - главная, хотя и труднодостижимая цель. И еще председатели двух палат Верховного Совета. Председателем Совета национальностей традиционно избирается представитель одной из республик в составе СССР, но не России. Председатель второй палаты - Совета Союза - пост столь же высокий, но практически малозначимый, декоративный. Ельцин избирался по национально-территориальному округу, то есть в состав Совета Союза войти не мог. Так что у собеседников никаких сомнений в конфликте их интересов быть не могло. Теперь они превращались из просто политических оппонентов в прямых политических соперников. А при их личных отношениях и характере Ельцина - в политических врагов, если называть вещи своими именами.

Горбачев, правда, по-прежнему не считал Ельцина объективно равным себе соперником, но не мог не понимать: самого-то Б.Н. это смущать не будет.

Так, естественно, и случилось. В конце мая 1989 года, на первом Съезде народных депутатов СССР, Борис Ельцин впервые и вполне осознанно выступил в новой для себя роли - прямого конкурента Михаила Горбачева за должность руководителя страны. Началась та субъективная политическая борьба, которая два с половиной года спустя привела к ликвидации Союза Советских Социалистических Республик.

Правда, осторожный и крайне расчетливый во всем, что касается власти, Ельцин все-таки не решился сыграть ва-банк, пойти до конца. Сделав заявку (дав разрешение своим сторонникам выдвигать себя кандидатом в председатели Верховного Совета), Ельцин затем снял собственную кандидатуру, весьма невнятно обосновав это решение. Просто он не был уверен в победе и все еще боялся Горбачева.

Тусклое мерцание на фоне звезд
25 мая 1989 года на первое заседание Съезда народных депутатов СССР Ельцин пришел одним человеком и политиком, а ушел с этого Съезда совсем другим. Помимо изменений в его сознании, происходивших отныне гораздо стремительнее, чем во все четыре предшествовавших года жизни в Москве, помимо реального вкуса абсолютной власти, сладостную близость которой он почувствовал совершенно ощутимо, Ельцин получил то, что могло превратить его новое сознание в реальную власть, - организацию, политический инструмент завоевания власти. Хотя и не сразу это понял и не сразу получил возможность данным инструментом воспользоваться.

В 1989 году, как обоснованно считают многие, закончился восходящий этап горбачевской перестройки. Начиная с этого года генсек стремительно начал терять контроль над политическими процессами, происходившими и в стране, и в партии.

К этому времени все общество фактически разделилось на две части. Одни считали, что надо продолжать идти вперед, причем еще стремительнее, чем позволял Горбачев. Другие - что пора остановиться, что горбачевские реформы ведут государство к краху, а сам лидер перестройки, жестко не пресекая слова и дела радикалов, вольно или невольно потворствует такому процессу.

Самому же Горбачеву казалось, что все основные рычаги и старого командного, и нового демократического управления он держит в своих руках. И помехой в успешном ходе реформ являются консерватизм одних политиков и радикализм, забегание вперед других.

Впрочем, считать можно было что угодно, тем более что монополия на истину, сосредоточенная ранее в руках (или мозгах) КПСС, если еще и не юридически, то фактически уже была ликвидирована гласностью и альтернативными выборами.

Безусловно, если бы Горбачев предполагал, что со Съезда народных депутатов начнутся его фактическая изоляция в обществе и реальный развал СССР, он поостерегся бы делать стране такой подарок, как свободные выборы. Но он верил в лучшее. А потому видел в результатах выборов свою и даже всей КПСС (как авангарда реформ) победу.

Уже первые минуты Съезда должны были бы разочаровать и насторожить его, но почти все реформаторы бывают крайне близоруки до самого момента краха своих реформ и потери власти.

Съезд начал работу 25 мая и продолжался десять дней. Горбачев, верный своей политике расширения гласности, принял решение о прямой телевизионной трансляции всех заседаний Съезда.

Можно с уверенностью сказать, что эти десять дней, особенно первые, пока политические дискуссии не приелись, страна почти не работала - все 'смотрели Съезд'. Такого советские люди не видели никогда!
Горбачев, видимо, рассчитывал на то, что Съезд в целом продемонстрирует поддержку большинством депутатов его курса. Конечно, будут консерваторы и радикалы типа Ельцина, но консерваторы под давлением большинства приутихнут, а радикалы в конце концов поддержат курс Горбачева. Ведь больше им вроде бы некого поддерживать.

Однако генсек не учел того, что, во-первых, прошедшие через альтернативные выборы депутаты были даже психологически не той управляемой массой, которая смирялась перед авторитетом лидера перестройки, и во-вторых, состав Съезда, отражая благодаря альтернативности выборов состав всего общества, а не только бюрократии, был гораздо сложнее, чем монолитное большинство плюс два меньшинства, одно из которых дисциплинированно, а другое - естественный союзник большинства.

На самом деле на Съезде проклюнулись и заявили о себе активными действиями и выступлениями по крайней мере восемь неоформленных фракций, каждый раз группировавшихся в разных комбинациях.

Несколько утрируя, их можно описать так:
- фракция демократов-горбачевцев;
- фракция радикал-демократов, выступавшая в поддержку Горбачева лишь тогда, когда на него нападали консерваторы, а все остальное время сама критиковавшая генсека;
- особая фракция прибалтов, которым вообще были безразличны дела СССР и перестройки: они совершенно сознательно решили воспользоваться выборами и Съездом лишь для того, чтобы начать процесс выхода своих республик из состава Советского Союза;
- фракция коммунистов-фундаменталистов, не приемлющих перестройку давно и в принципе;
- фракция русских государственников, сформировавшаяся сразу же после того, как на Съезде начались нападки на союзный центр со стороны представителей национальных республик, и особенно со стороны прибалтов;
- большинство из дезориентированных депутатов, понимавших необходимость изменений, но видевших, что реформы идут как-то несуразно и скорее с отрицательным, чем с положительным результатом, - колеблющееся большинство;
- фракция людей, обязанных Горбачеву и перестройке своим новым положением, должностями, назначениями: в открытых голосованиях и выступлениях они всегда поддерживали генсека, но при тайных голосованиях и в спонтанной реакции на разные события Съезда могли повести (и вели) себя как угодно;
- фракция диссидентов, по большому счету представленная на Съезде лишь одним Андреем Сахаровым. Но и ее вес нельзя преуменьшать: Сахаров выступал, давал интервью, с ним активно общались радикал-демократы, все больше и больше заражаясь его мнениями и оценками.

Таким образом, на самом Съезде и одновременно в прямой теле- и радиотрансляции на всю страну впервые зазвучали абсолютно все существовавшие в обществе мнения: от ультрадиссидентских (Сахаров) до самых ортодоксально-коммунистических; от привычно интернационалистских - до националистических (сначала нерусских, затем и русских), сепаратистских и прямо антисоветских (прибалты).

На этом фоне потерялся не только Горбачев (ведь в его словах уже не было ничего нового), но и Ельцин со своим 'радикализмом' - лозунгами, не выходившими за рамки перестроечных и не отрицавшими ни социализм, ни советскую власть.

Конечно, Ельцин был одной из звезд Съезда, но уже в первый день их загорелось столько, что главный оппозиционер страны если и не потерялся на их фоне, то ничем особым себя не проявил. Его выступление на XIX партконференции воспринималось как откровение, о его речи на октябрьском Пленуме двухгодичной давности все еще ходили легенды. Выступления же его на первом Съезде никому и ничем не запомнились. Десятки депутатов Съезда, включая консерваторов, преодолев планку гласности, перепрыгнули в сферу, именуемую уже свободой слова. На этом фоне терялись и более интеллектуально продвинутые, чем Ельцин, депутаты. А уж он - тем более.

К тому же Б.Н., видимо, под впечатлением интеллектуальной и политической разнузданности (или раскрепощенности) Съезда не решился пойти ва-банк: он снял свою кандидатуру на выборах председателя Верховного Совета СССР, поняв, что победить Горбачева не сможет. Да и сам этот вопрос, как увидел Ельцин, - далеко не главный для Съезда, начавшего обсуждать проблемы куда более важные для большинства депутатов, чем дилемма, стоит или не стоит 'наказать' Михаила Сергеевича, отдав предпочтение Борису Николаевичу. Обсуждалось - впервые столь остро и одновременно публично, фактически без всяких экивоков и умолчаний - будущее страны. Вопрос о председателе Верховного Совета, несмотря на свою видимую важность, был, по существу, второстепенен.

Напомню, с чего начался Съезд, чтобы подтвердить это предположение.

Едва депутаты расселись по своим местам в зале, а наиболее высокопоставленные из них во главе с Горбачевым - в президиуме, едва председательствующий объявил об открытии Съезда, как неожиданно к трибуне для выступлений, ничем не отделенной от зала, подошел один из депутатов и предложил почтить минутой молчания память жертв событий 9 апреля в Тбилиси.

Это была акция, не предусмотренная организаторами Съезда. Тем более что ответственность за события в Тбилиси, где в момент разгона военнослужащими Советской армии, вызванными республиканскими властями Грузии, массового митинга при так до конца и не выясненных обстоятельствах погибли более 10 и пострадали несколько сотен человек, возлагалась одними депутатами на самих митинговавших, а другими - на Москву.

Тем не менее весь зал встал и некоторое время простоял молча.

Кто бы ни был реально виновен в случившемся в Тбилиси и несмотря на то, что ничего предосудительного в самой минуте молчания по погибшим людям не было и быть не могло, все восприняли этот случай как политический инцидент, направленный против центральной власти, и как прецедент неповиновения президиуму Съезда.

К тому же пафосное начало мероприятия, от которого Горбачев ждал столь многого для укрепления своей политики, сразу же оказалось фактически сниженным до противостояния свободных, избранных народом депутатов и власти, олицетворением которой было руководство КПСС.

А накануне открытия Съезда, 21 мая, группа прошедших на него депутатов-москвичей организовала в Лужниках грандиозный митинг демократически и в целом антипартийно настроенных сторонников радикализации реформ. Организаторы митинга пригласили на него и Бориса Ельцина, который таким образом впервые оказался на одной трибуне с 'прорабами перестройки' из рядов московской интеллигенции. Это стало их первой совместной акцией, в ходе подготовки к которой сложилась и некая совместная тактика их поведения на Съезде.

В частности, демократы решили не допустить безальтернативных выборов как Верховного Совета в целом, так и его председателя.

К московским депутатам-демократам примкнула и часть депутатов из Свердловска, шедших на выборы под лозунгами поддержки Ельцина. И если москвичи относились к Ельцину настороженно, то свердловчане во главе с никому до того не известным Геннадием Бурбулисом уже видели в Б.Н. неоспоримого лидера не только для самих себя, но и для всех демократических сил. Так сложилось свердловское лобби Ельцина на Съезде народных депутатов, мечтавшее, естественно, на плечах известного всей стране земляка войти в большую политику.

Эта группа депутатов (москвичи плюс часть свердловчан), логично посчитав, что наиболее раскрученной, как стали говорить позже, фигурой среди них является Ельцин, предложила именно ему стать альтернативой Горбачеву на выборах председателя ВС СССР. Ельцин согласился, и тогда было решено, что его кандидатуру предложит кто-либо не из Москвы и не из Свердловска. Договорились с депутатом из Петрозаводска Оболенским. Он согласился. Так утверждает Лев Суханов. Однако когда Оболенский вышел на трибуну, он неожиданно предложил кандидатуру совсем не Ельцина, а свою собственную. Это стало еще одной сенсацией первого дня Съезда: никому не известный депутат бросил - без всяких шансов на успех - вызов самому генсеку ЦК КПСС.

Впрочем, я думаю, что 'выходка' Оболенского была не его экспромтом, а обдуманным ходом, спланированным, конечно, не им, а кем-то из московских радикальных демократов. Например, Гавриилом Поповым. Цель - подтолкнуть к аналогичному поступку колеблющегося, как они видели, Ельцина. Расчет был на болезненное самолюбие Б.Н. - какой-то Оболенский осмелился, а он:
Ельцина пришлось выдвигать кому-то из Свердловска. Но Ельцин все равно повел себя не так, как договаривались. Неожиданно он взял самоотвод, объяснив его весьма абстрактно и невразумительно, разочаровав тех, кто собирался за него голосовать и сделал на это голосование принципиальную политическую ставку.

Главный мотив отступления Ельцина совершенно ясен. Он не хотел публичного проигрыша Горбачеву, а шансов на победу было очень мало. Второй мотив Ельцина таков - видимо, он боялся гнева Горбачева.

Ельцин, по сути дела, обманул своих коллег-демократов. Он не собирался, как и всегда, рисковать своей собственной судьбой ради других, тем более - ради каких-то ему самому еще неясных целей и перспектив.

Многие депутаты Съезда, как и Ельцин, действовали из весьма прагматических соображений, когда личных (случай Б.Н.), когда - групповых, корпоративных. Так, депутаты Прибалтики, находившиеся в тесном контакте с московскими демократами, солидаризировались с ними лишь до того момента, пока не добились с помощью москвичей создания Съездом комиссии по советско-германскому договору 1939 года (пакт Молотова-Риббентропа). Сразу после этого они практически прекратили какое-либо активное участие в работе Съезда, а голосовать стали так, как это было желательно, по их мнению, Горбачеву, дабы не привлекать к себе излишнего внимания. Никакая борьба за демократические ценности и идеалы собственно в СССР их больше не волновала. Позже они просто покинули зал заседаний Съезда и больше в него не вернулись.

Съезд длился вместо запланированных 4 - 5 дней целых 12 - так активны и бурны были съездовские дискуссии. Ельцин тоже выступил - в день, когда проходило голосование по выборам в Верховный Совет. Но его выступление в отличие от выступлений и уже известных (Гавриил Попов, Юрий Афанасьев, Андрей Сахаров, Виталий Коротич, Валентин Распутин и др.), и никому до того не известных людей (Анатолий Собчак, Сергей Станкевич, Генрих Игитян и др.), не содержало ничего яркого, нового, запоминающегося. 'Прорабы перестройки' из Москвы, интеллигенты-шестидесятники, смельчаки из провинции (Собчак, Бурбулис, Алкснис, Болдырев и пр.) доминировали на Съезде как ораторы - безотносительно к тому, что и как они говорили, сбылись или не сбылись их прогнозы, конструктивной или разрушительной оказалась их критика в конечном итоге. Ельцин входил в эту группу (сначала она неофициально называлась Московская депутатская группа, а через несколько дней, к концу Съезда, провозгласила свое самоназвание - Межрегиональная депутатская группа), но не был ни ее лидером, ни тем более официальным главой. Он также не являлся ни ее мозгом (им стали, скорее, Попов и Афанасьев), ни ее совестью (эту роль отдали Андрею Сахарову), ни организующим центром. Он был просто самым известным в стране человеком, входившим в эту группу, самым известным оппонентом Горбачева слева. Тогда это воспринималось именно так - 'слева', да и сам Ельцин считал себя левым, настоящим коммунистом в отличие от коммунистов-консерваторов (тогда говорили - 'правых') типа Лигачева или 'постоянно колеблющегося' 'центриста' Горбачева. И именно в этом качестве Ельцин был нужен радикал-демократам.

Межрегиональная депутатская группа (МДГ) действовала на Съезде очень сплоченно, но численно она уступала как консервативно настроенному большинству, так и особенно любой комбинации этого относительного большинства с другими консолидированными группами интересов. Поэтому выборы в Верховный Совет СССР члены МДГ, особенно наиболее яркие, то есть больше всего раздражавшие других, проиграли. Их с удовольствием слушали, но отдавать им припасенные для себя или для своих людей места членов постоянно действующего Верховного Совета никто не собирался. Ельцин, однако, был слишком популярен. Кроме того, многие консерваторы, не любившие Горбачева, желая подложить ему свинью в виде Ельцина, проголосовали за Б.Н. Однако для избрания в Верховный Совет голосов Ельцину все же не хватило. Хотя и немного.

Дальнейшее хорошо известно - и опять же не было заслугой самого Ельцина. После оглашения результатов выборов, когда стало известно, что Ельцин не прошел, слова попросил прошедший в Совет национальностей ВС никому не известный депутат из Сибири юрист Алексей Казанник. Он отказался от завоеванного на тайных выборах членства в Верховном Совете, но при одном условии - если вместо него в ВС войдет Борис Ельцин.

Предложение было настолько необычным, сенсационным, а порыв Казанника настолько внешне спонтанным, альтруистическим, что многим это понравилось. Правда, значительная часть консерваторов, почуяв недоброе и прямо подозревая некий сговор, начала протестовать против такого решения. Однако Горбачев, который вел это заседание, сумел успокоить страсти и обеспечить принятие этой рокировки, не вполне, конечно, юридически чистой, а точнее говоря - вовсе неправомерной.

Гавриил Попов, один из идеологов и организаторов МДГ, в вышедшей в 1994 году книге 'Снова в оппозиции' откровенно рассказал, как все было на самом деле. Оказывается, узнав о том, что почти никто из МДГ в Верховный Совет не прошел, в том числе и Ельцин, Попов подошел к Горбачеву и попросил его помочь исправить положение применительно к Ельцину, которому для прохода в ВС не хватило совсем немного. Горбачев сказал, что готов помочь, но как? Ведь он не властен менять результаты голосования. Тогда Попов заручился его обещанием проявить поддержку, если они сами найдут выход. И лишь после этого хитроумный (это действительно так) Попов поговорил с вошедшим в ВС Алексеем Казанником, попросив его уступить свое место Ельцину. А Горбачев, сдержав обещание, не дал возможности большинству забаллотировать соответствующее постановление Съезда.

Миф о спонтанном порыве депутата Казанника, самостоятельно решившего 'пожертвовать' собой ради 'всенародно любимого' Ельцина, без всяких дополнительных разъяснений и уточнений вписан теперь в официальную политическую биографию Б.Н., а правда, как это часто бывает, хоть и не сокрыта вовсе, но зафиксирована всего лишь в одной книжке и практически никому не известна.

Так МДГ и Горбачев вместе помогли Ельцину утвердиться в советской политике и не потерять лицо, к чему Б.Н. всегда был очень чувствителен. А случись последнее - он, скорее всего, вновь впал бы в глубокую депрессию.

Горбачев пошел даже еще дальше - специально для Ельцина в Верховном Совете был создан Комитет по вопросам строительства и архитектуры, председателем которого 'оппозиционер' и был избран (опять же не без контактов Горбачева с МДГ, как свидетельствует Гавриил Попов).

Ельцин не был бы Ельциным, если бы он, ничем не блеснувший на Съезде, померкший на фоне других депутатов из МДГ и сохранивший лицо только с помощью Горбачева, не отплатил ему неблагодарностью. Уже 20 июня в интервью итальянской газете 'Коррьере делла сера' он заявил: 'Избрание меня председателем Комитета по строительству и архитектуре - попытка отстранить меня от политики. Конечно, это затрудняет мне продолжение борьбы, но не мешает ей'.

***
Первый Съезд народных делегатов СССР стал детонатором всех последующих важнейших процессов, к сожалению, в основном негативных, приведших в конечном итоге к распаду Советского Союза. Он же положил начало и некоторым важным позитивным тенденциям, которые, однако, были гораздо слабее и проявлялись через поступки людей, которые могут быть квалифицированы, я бы сказал, как слабоумные.

Я уже писал, что заседания Съезда, передаваемые в прямой телетрансляции на всю страну, продемонстрировали невиданный до того даже в самых смелых изданиях уровень гласности - фактически это была уже свобода слова, лишь не развернувшаяся еще в полную меру. Все участники Съезда были прикрыты депутатской неприкосновенностью - это, да еще более чем четыре года гласности, сделали смелыми многих. Другим развязала языки возможность прославиться, поразить всю страну и тем самым, возможно, войти в большую политику.

Я подчеркиваю именно эти моменты по одной причине. Важно понять, как повлиял первый Съезд народных депутатов на поведение людей вообще и политиков в частности.

Мало кто из нас, советских людей, понимал тогда, что произошло. О себе могу сказать определенно: я не понимал, да и не хотел в эйфории демократизации понимать теперь очевидное.

А случилось то, что, перефразируя известное выражение, можно сформулировать так: если власти нет, то все позволено. Как благое, так и вообще все, вплоть до омерзительного.

Ход заседаний первого Съезда народных депутатов СССР показал всем жителям страны, что власти в ней нет (или почти нет), что любой никому и ничем не известный человек может что угодно говорить о власти и самой власти. А она либо ничего не может возразить, если он прав, либо боится возразить, если он не прав, либо все равно врет, если даже ей есть что возразить. И конечно, десятилетия вынужденного пресмыкания людей перед властью привели к тому, что, когда власть разрешила говорить с собой открыто, ей начали хамить.

Более того, ее начали разрушать. Одни специально. Другие по недомыслию. Третьи - просто потому, что не знали других возможностей выразить свой протест по поводу своего незавидного жития и раздражение перестройкой, все никак ни к чему хорошему для них лично не приводящей.

Я не говорю о конкретных экономических и - что чрезвычайно важно - национальных, межнациональных и политических проблемах, решение которых некоторые искали через безответственное поведение и сознательное добивание власти.

Каждый из нас нашел свое место в этом процессе. Одни - место пассивных наблюдателей. Другие - яростных противников, но дававших рецепты лишь по старым формулам. Третьи - активистов разрушения.

И каждый стремился еще и к своим собственным, эгоистическим целям.

Ельцину, как и другим, предстояло после Съезда определить свое место в борьбе с властью и те цели, которых он лично рассчитывал достичь в ходе или в результате этой борьбы.

Ельцин еще не знал точно, чего он хочет. Вернее, он уже знал, что он хочет саму эту власть, хочет быть первым, главным. Но не знал, как конкретно он сможет получить эту власть, какой путь вернее, гарантированно ведет к цели.

Но тогда Ельцин еще чувствовал страну точнее - он ощущал разбуженный перестройкой порыв людей. 29 июня 1989 года в интервью венгерскому телевидению Б.Н. сказал: 'По моему мнению, терпения может хватить на один или два года. Это максимум. И тогда народ возьмет судьбу в свои руки. Так называемая революция по инициативе сверху перерастет в спонтанную революцию снизу. Это точно:'
Сам ли он дошел до этого прогноза или почерпнул его из общения с интеллектуалами из Межрегиональной депутатской группы, с которыми его сблизил Съезд народных депутатов, не так важно. Ельцин всегда был восприимчив к чужим идеям, но только в том случае, если они совпадали с тем, что отвечало его интересам или его желаниям.

Представлял ли он, что такое 'революция снизу'? Трудно сказать. У всех советских людей было романтическое отношение к революциям - как к празднику народных масс. Празднику с коллизиями, возможно, даже с насилием, но обязательно со счастливым концом.

По-моему, Ельцин так понимал революцию. А потому в его прогнозе чувствуется не тревога, не ужас, а скорее торжество.

А потом: у революции всегда есть вождь, тот самый главный, который, когда революция заканчивается, получает всю власть. И тогда цель достигнута.

Не утверждаю, но предполагаю, что думал Ельцин именно так.

Но есть еще партия и скоро должен состояться ее следующий съезд - а что, если обыграть Горбачева там и стать генсеком? Но это опять прямая и открытая борьба лично с Горбачевым. А этого Ельцин все еще опасался. А что если выборы народных депутатов, но уже не СССР, а РСФСР? Они тоже не за горами. Не будет же Горбачев претендовать на место председателя Верховного Совета России. А кто тогда может составить конкуренцию ему, Ельцину?
Думал ли обо всем этом Б.Н.? Прокручивал ли он эти и другие возможные варианты в своей голове? Этого не может сказать никто, кроме самого Ельцина. Да и он сам вряд ли уже способен объективно восстановить тогдашний ход своих мыслей и позывы своих инстинктов.

Но что-то подобное должно было крутиться в его сознании, которым все больше и больше управляла искусно подогреваемая его окружением жажда власти.

Одно можно сказать с уверенностью: то, что все или почти все позволено, он понял. И стал действовать и жить сообразно этому.

Конец рукописи
1998 - 1999 гг.